Парижский оборотень - [39]

— Что бы он там ни натворил, вряд ли он такого заслуживает. Не думайте, что я не знаю о его проделках. Он мне все рассказал. Мальчиков всегда на такое тянет. Вы сами тоже не ангел. Как будто я не помню.

— Ничего-то ты не знаешь, — набросился на нее Галье.

— Я знаю, что если это не прекратится, мне прямая дорога к старосте.

Эмар испугался, но скрыл это.

— Я все делаю для его же пользы. И перестану, когда пойму, что он усвоил урок. Если хочешь, собирай вещички — и скатертью дорога вам обоим, препятствовать не стану. — Он повернулся и ушел наверх, чтобы запереть дверь Бертрана.

Утром в кабинет постучалась Франсуаза.

— Вы слышали, что могилу Вобуа ночью раскопали, а тело покалечили? Вся деревня об этом говорит. Арестовали пастуха Кроте. Болтают, что он позарился на золотые зубы хозяина и зубы-то эти у него в комнате нашлись; а сам Кроте уперся, мол, Вобуа, тот еще сквалыга, как помирать собрался, есть все равно не мог, потому и зубы свои отдал Кроте, вроде как за работу расплатиться, потому что ему-то они уже не были нужны.

— Хм… пожалуй, похоже на Вобуа, — проговорил Галье.

Франсуазе явно хотелось сказать кое-что еще, но она продолжала стоять молча и лишь с вызовом откидывала седые пряди со лба.

— Ну давай же, выкладывай, — подбодрил Эмар.

— Думаю я, месье нужно знать, что вчера ночью Бертрана дома не было.

— Чепуха! Куда бы ему деться?

Она пожала плечами.

— Может, он себе отмычку завел. В любом случае, я видала, как он, едва свет забрезжил, крался вдоль аллеи. Ошибиться я не могла.

— Ох, как же я устал от этого, — пробормотал Эмар и вернулся к книгам по политической экономии. Он не на шутку увлекся учением Карла Маркса, немца, чьи труды в те дни наделали немало шума.

Но и в разгар работы, когда он продирался сквозь сложные немецкие предложения, в голову невольно лезли мысли о подсознательно сложившейся в уме взаимосвязи. Бертран — Кроте — Вобуа… Почему бы и нет? Да, почему бы и не Бертран? Неужто Франсуаза намекала на это? Ну, вряд ли! Однако, если даже она ничего не имела в виду, вероятность оставалась. У зверя появилась непреодолимая тяга к человеческой плоти, ведь он попробовал ее на вкус! А что до двери, так ее отперла Жозефина со своей глупой отговоркой про пожар.

Эмару стало до того любопытно, что он даже не почувствовал злости. Он поднялся в комнату Бертрана. Хотя был десятый час, юноша все еще спал. Лицо раскраснелось, рот обмяк, грудь высоко вздымалась. Он выглядел точно так же, как в то утро, когда грузная хозяйка лупанария явилась требовать компенсацию.

«Отсыпается после оргии», — с ужасом и отвращением подумал Эмар.

С этого момента он больше не сомневался.

— Ты открыла сыну дверь, — сказал он, отыскав Жозефину. — Я пытался щадить твои чувства, но пойми, твой ребенок опасен. Отныне я буду носить ключ от его двери с собой, и плевать на пожары. Если тебя это не устраивает, можешь обращаться в полицию.

— Так я и сделаю, — заявила Жозефина.

— В результате твой сын окажется за решеткой в государственном учреждении, а не запертым дома. Выбирай! — Произнеся это, он велел ей уходить.

Жозефина сразу бросилась к Франсуазе, но та оказалась скупа на слова.

— Слушайся месье Эмара или попадешь еще в большую беду, — предупредила она Жозефину. — Месье делает все возможное, лишь бы помочь Бертрану, и если ты от него отстанешь, то он мальчика и в Париж ради тебя пошлет.

Положение, конечно, стало невыносимым. По деревне поползли слухи, разнесенные Гийменами: Бертран сошел с ума, и теперь его вынуждены держать под замком.

Жозефина, встречаясь с деревенскими кумушками, стойко отражала все вопросы. Ее бедный Бертран снова болен. У него такие хрупкие нервы. Но ему, безусловно, станет лучше, когда спадет жара, и тогда он сможет отправиться в Париж. Впрочем, не будь войны, сельские сплетники ни за что не оставили бы Кайе в покое; но Бертран, как они выяснили, вскоре уехал в Париж, а на передний план вышли более насущные и страшные события.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Бертран, долго пребывая в вынужденном бездействии, обдумывал случившееся с ним, но так и не смог прийти к определенному заключению. Временами казалось, что ему стало бы легче, если бы он мог свободно гулять по полям. А болеет он от заточения в четырех стенах. В них нечем дышать. В душе поднималось свирепое негодование. Вот войдет к нему дядя Эмар в следующий раз — и он его убьет! Но иногда, особенно по утрам, когда в памяти был свеж сон, в котором он, спасаясь от смерти, убегал что есть мочи от огромного белого пса, или после подобного этому кошмара, его не раз переполняла радость от того, что он дома и в безопасности. Напряжение покидало тело, дыхание, бурно вздымавшее грудь, медленно успокаивалось.

Памятуя, что дядя как-то намекнул на учебу в Париже, Бертран брался за книги и рассеянно листал их. Когда дядя Эмар приносил еду или выводил его на короткую прогулку, хотелось о многом спросить. Но Галье всегда менял тему и говорил о войне или об экономике, государственном страховании и прочих предметах, к тому же нередко принимался экзаменовать ученика по латинскому и математике. Бертран не блистал. Его подводила память. Эмар пришел к выводу, что волк опять взял верх.