Парижский эрос - [24]

— Но, значит, в тот день, когда эта социалистическая рабочая организация восстанет против войны, она будет непреодолима?

— Этот день настать не может.

— Почему?

— Потому что вожди социал-демократии слишком любят свою машину и не могут ее подвергнуть риску чрезмерного сотрясения. Есть такие благоразумные дети, слишком любящие свою игрушку и предпочитающие не пользоваться ею. Подумайте: как могли бы они воспрепятствовать войне?

— Для начала объявив всеобщую забастовку своих трех с половиной миллионов избирателей.

— Саботажем мобилизации, — прибавил тихо Дарну.

— Саботажем? Идея менее всего немецкая. Мои соотечественники так любят работу, что никакую работу не могут саботировать. Что же до всеобщей забастовки, то они побоялись бы разбить свою прекрасную организацию.

— Но, в таком случае, для чего же она нужна?

— Я вам уже сказал: для того чтобы существовать. Для чего нужно повсюду большинство административных учреждений? Чтобы существовать, наслаждаться своим существованием. Социалистическая организация у нас — это не средство, а, как говорят философы, цель в себе. Социал-демократия — неудачный термин. Надо бы говорить: социал-бюрократия.

— Значит, ваши вожди — идиоты! — объявил Легравран.

— Нет, Бебель, например, очень хороший человек. — И Михельс лукаво прибавил: — Я его уважаю. Он был моим учителем.

Сампэйр, тоже поднявшийся с кресла, опять рассмеялся.

— Про вас не скажут, что вы ученик, ослепленный уважением.

Легравран продолжал:

— Но чего они, в сущности, ждут? На что надеются?

— На то, что вся Германия в надлежащем порядке запишется в социал-демократическую партию.

И он расхохотался. Все его поддержали. Михельс продолжал несколько серьезнее:

— Если вы спросите их, то они, будучи честными марксистами, — уверяю вас, это очень честные люди, — они скажут вам, что ждут также того времени, когда согласно возвещенной Марксом метаморфозе капиталистический строй перезреет, покачнется, да и превратится в строй социалистический… но…

— До тех пор, — перебил его Кланрикар, — европейская война успеет разразиться десять раз.

— Это — во-первых… Но и помимо этого, они ошибаются. Ибо Германия не находится в стадии капитализма.

— Вот тут вы меня удивили! — сказал Сампэйр.

— Не находится, поскольку типический класс капиталистической системы, а именно промышленная и торговая буржуазия, еще не достиг господства. Я вам говорил уже: Германия все еще угнетена докапиталистической и феодальной системой. Я хорошо знаю положение. Я сам выходец из крупной кельнской буржуазии. Я был офицером запаса в армии кайзера. — Он прибавил, звонко рассмеявшись. — Впрочем, я выгнан с позором из армии кайзера…

— В связи с вашими убеждениями?

— Разумеется. А главное потому, что сын очень крупных кельнских буржуа, лейтенант запаса, переходя в лагерь социалистов, как ткач или сапожник, совершает самый позорный поступок, на какой только способен человек. Это такое же падение, какое описывает Достоевский в своих романах… Так вот, верьте мне, когда я говорю вам, что самый крупный кельнский буржуа, самый крупный рурский промышленник чувствует себя в душе ничтожеством перед каким-нибудь жалким померанским юнкером.

Он помолчал, оглядел присутствующих; как будто призадумался, затем сказал:

— Вот почему я повторяю то, что говорил в прошлом году на конференции. Несмотря на свои миллионы социалистов, Германия тяготеет над Европой, как вечная угроза войны и реакции.

Никто ни слова не проронил. Даже те, кого этот вывод не убедил, выслушали его молча, собираясь обдумать его на досуге или обсудить в тесном кругу.

Сампэйр, сделавшийся, пожалуй, менее уязвимым благодаря своему возрасту и привычке к людским мнениям с их крайностями и превратностями, обводил своих молодых друзей взглядом, с примесью французской иронии говорившим: «Да, да. Это очень интересно. Надо будет обсудить это подробнее. Главное, не будем падать духом».

Он обратился к гостю:

— В общем, если я вас правильно понял, вы как будто отвергаете социализм?

— Социал-демократию, да. И вообще всякую демократию в социализме. Но эта тема завлекла бы нас чересчур далеко.

— Вы огорчаете во мне старого демократа, — заключил добродушным тоном Сампэйр.

Матильда Казалис обходила теперь присутствующих с чашками кофе на подносе. На ее красивом лице застыла гримаса разочарования.

Роберт Михельс, взяв свою чашку, подошел к Луизе Арджелати:

— Вы знавали Уго Тоньети?

— Немного. Но главным образом я знаю его взгляды, брошюры.

— Не в Париже ли он теперь?

— Не знаю. Не думаю. Не в тюрьме ли он, вернее?

И Луиза Арджелати очень весело рассмеялась.

— Нет… я уверен, что еще недавно он был в Париже. Да… в одном обществе, где и мне предстоит побывать.

Затем Михельс перевел разговор на другую тему.

X ИДЕИ ЛОЛЕРКА. МАСОНЫ

Кланрикар, Лолерк и Дарну покинули собрание одновременно с Матильдой Казалис и пошли ее провожать. Она жила очень близко от Сампэйра, на южном склоне Монмартра, на улице Аббатис.

Они направились по верхним улочкам Вышки, чистым и тихим.

— Вы страдаете, господин Кланрикар? — спросила Матильда Казалис.

— Не смейтесь надо мной.

— Я не смеюсь.

— Страдаю… это, пожалуй, громко сказано. Но от речей этого немца у меня стало тяжело на душе.