Парижские тайны. Том II - [278]

— Скажите же нам, дитя мое, — спросила Клеманс, — что заставило вас заглушить эту радость, такую чистую, такую законную, которую вы испытывали вначале?

— Одно обстоятельство, роковой, мрачный случай!..

— Какой?

— Вы помните, отец… — сказала Мария, не в силах одолеть охватившую ее дрожь, — помните кошмарную сцену перед нашим отъездом из Парижа… Когда вашу карету остановили у самой заставы?

— Да, — грустно ответил Родольф. — Славный Поножовщик… он был убит… там… при нас… после того, как во второй раз спас мне жизнь. Он успел сказать только: «Небо справедливо… я убил, меня убивают…»

— Так вот, отец! В тот момент, когда он умирал, знаете ли вы, что кто-то пристально смотрел на меня?.. О, этот взгляд… этот взгляд… Он вечно преследует меня.

— Какой взгляд? О ком ты говоришь? — воскликнул Родольф.

— О Людоедке из кабака, — прошептала Мария.

— Это чудовище? Ты виделась с ней? Где же?

— Вы не заметили ее там, где умер Поножовщик? Она была среди окружавших его женщин.

— А, теперь я понимаю, — удрученно произнес Родольф, — понимаю… Ты была так поражена убийством Поножовщика, и тебе показалось, что эта неприятная встреча предвещает что-то недоброе!..

— Это истина, отец; при виде Людоедки меня охватил смертельный холод, мое сердце, переполненное счастьем и надеждой, сразу заледенело под ее взглядом. Да, встретить эту женщину, в тот момент, когда, умирая, Поножовщик молвил: «Небо справедливо…» Мне показалось, что провидение напоминает мне, что я возгордилась, забыла прошлое, которое должна была искупить смирением и раскаянием.

— Но ты ведь не виновата, тебя заставили, ты неповинна за свое прошлое перед богом.

— Вас принудили… напоили… несчастное дитя.

— А когда попала в этот омут, ты уже не могла из него выбраться, несмотря на твое раскаяние и отчаяние. В этом повинно равнодушное общество, жертвой которого ты была. Ты навсегда бы оставалась в этом вертепе, помог только счастливый случай, — я увидел тебя.

— И потом, дитя мое, как говорит ваш отец, вы были жертвой, а не сообщницей этого издевательства! — воскликнула Клеманс.

— Но это издевательство… Я его испытала… мама, — мучительно выговорила Мария. — Ничто не могло избавить меня от страшных воспоминаний. Они постоянно преследовали меня не только среди крестьян фермы, не только среди падших женщин тюрьмы, но также и здесь, во дворце высшего общества Германии… и даже… в объятиях моего отца, на ступенях его трона.

И Лилия-Мария разрыдалась.

Родольф и Клеманс не находили слов, чтоб утешить несчастную страждущую девушку; чувствуя бессилие своих утешений, они тоже прослезились.

— С тех пор, — продолжала Лилия-Мария, утирая слезы, — я постоянно с горьким стыдом укоряю себя: меня уважают, почитают, самые выдающиеся люди выражают мне свое внимание, на глазах у всего двора сестра императора соблаговолила поправить на моей голове повязку… а я ведь была в грязном притоне Сите, где воры и убийцы были со мной на «ты». Ах, отец, простите меня, но чем выше становилось мое положение… тем больше удручала меня глубина моего падения в прошлом; каждый раз, как мне оказывают уважение, я чувствую, что это профанация. Боже мой, подумайте, кем я была в прошлом! Могу ли я терпеть, чтобы старые люди низко кланялись мне, чтобы благородные девицы, уважаемые дамы гордились тем, что окружали меня… терпеть, наконец, чтобы знатные принцессы, элита духовного сана были так предупредительны ко мне и так меня хвалили, разве это не оскорбление святыни, не кощунство? А потом, если бы вы знали, отец, как я страдала и как продолжаю страдать каждый день, думая: «Если бы господу было угодно, чтобы мое прошлое стало известно всем, с каким заслуженным презрением отнеслись бы к той, которую сейчас возносят так высоко!.. То было бы справедливым и страшным наказанием!»

— Но ведь моя жена и я, мы знаем твое прошлое, мы достойны своего положения, и мы тебя нежно любим… обожаем.

— Вы любите меня слепой любовью отца и матери…

— А все совершенные тобою благодеяния? А прекрасное учреждение, этот приют, открытый тобою для сирот и покинутых девушек, эта преданная забота, которой ты их окружаешь? То, что ты называешь их своими сестрами и хочешь, чтобы они тоже называли тебя так, потому что ты и в самом деле обращаешься с ними, как со своими сестрами?.. Разве этого недостаточно, чтобы искупить ошибки, совершенные не тобою?.. Наконец, нежность со стороны настоятельницы монастыря святой Германгильды, которая познакомилась с тобой только после твоего приезда сюда, разве это не говорит о возвышенности твоего духа, о твоем искреннем благочестии?

— Теперь настоятельница одобряет мой образ действий; я радуюсь этому безраздельно, отец, но когда она ставит меня в пример благородным девицам монастыря и они видят во мне образец всех добродетелей, я просто умираю от стыда, как будто принимаю участие в недостойной лжи.

После довольно долгого молчания глубоко удрученный Родольф продолжал:

— Я вижу, что тебя невозможно уговорить: все доводы бессильны перед убеждением, тем более неколебимым, что истоки его к твоем благородном и возвышенном чувстве; ты каждую минуту вспоминаешь прошлое. Контраст между твоим прошлым и настоящим положением и в самом деле постоянно мучит тебя!.. Прости меня, бедное дитя.