Париж в августе. Убитый Моцарт - [42]

Поскольку она любила ходить пешком и хотела осмотреть весь Париж, а мускулы ее прекрасных ножек были развиты значительно лучше, чем у какой-нибудь очкастой вожатой скаутов, по утрам они выходили в тихое счастье улиц, ведущих их вперед.

Благодаря Винсенскому лесу он познал очарование обладания ею на травяном ковре, таком же, как за городом. Они обедали в «Пюс де Сен-Уан», в Сен-Клу, в китайском ресторанчике у Лионского вокзала, в бретонской блинной на улице Грегуар-де-Тур и в других местах — где угодно, отдавшись на волю ветра, свободные, как голуби, которым Пат при встрече бросала рис, приносящий счастье.

Анри «подготавливал тылы» для близкого уже времени, когда ему придется пережевывать железо воспоминаний, докуривать окурки ее импортных сигарет. Ему нужно было найти кого-то, с кем можно будет говорить о ней Потом. Он нашел его в коридорах станции Шателе в лице Гогая. Комический момент — он бросил монетку в кружку своего друга и заговорил с ним тоном, полным необыкновенного сочувствия, в то время как нищий разглядывал жалеющую его Пат, запечатлевая в памяти ее черты в преддверии возможных вечеров черной тоски, когда Плантэн будет приходить к нему.

Не считая этого эпизода, оторванный от своего квартала, своих привычек, своей работы, ото всех, кто мог его узнать, он жил в Париже жизнью всех иностранцев, фотографирующих памятники. Разница была лишь в том, что он фотографировал только женщину, одну и ту же, так часто, что потратил на пленку большую сумму.

— Пат, я буду посылать вам фотографии по одной, долго, чтобы вы не могли меня забыть.

Она обещала писать ему на имя мсье Гогая, соседа, надежного друга, и дала ему свой адрес в Майл Энд. Нет, она не забудет его. Она утверждала это и готова была поклясться на Библии. Он должен был довольствоваться этими уверениями, которые, в крайнем случае, можно было расценить как своего рода признание в любви.

Великобритания. Он больше не мог смотреть на этот остров на карте, не награждая его серыми глазами, слишком светлыми волосами и великолепной высокой грудью. Он больше не мог слышать английскую речь, не вздрагивая. Он купит Веронике пластинки Петулы Кларк, чтобы постоянно слышать этот акцент. Иногда он думал о ней так, как будто бы ее уже не было здесь. И тогда он быстро оборачивался к ней. Успокоенный. Она будет здесь еще шесть дней. Потом еще четыре.

Потом два.

Как на мысе Канаверэл — начался обратный отсчет. Ракета взорвется на земле.

ГЛАВА X

Тридцать первое августа.

Бессонной ночью Анри Плантэна была ночь с 30-го на 31-е. Значит, поезд в 16.12 с вокзала Сен-Лазар увезет от него Пат. Париж — Лондон через порт Дьепп, оттуда — паром.

Это конец. Она дремала у него на плече. В этот вечер ее тепло сделало его плечо ледяным. Больше никогда не будет этого тепла на этом плече. Это казалось не отъездом, а скорее трауром. Тридцать первое было днем смерти Патрисии Гривс. Те, кто не увидит ее больше, пусть даже они проживут сто лет, теперь мертвее всех мертвецов. Их могилу нельзя навестить. Пат. Он не увидит ее больше. Со смирением маленького человека он не восставал. Нужно было платить. Он отдаст последнее, но он заплатит за эти три недели. Как оплатил свой холодильник и свою машину. Если ему нужно будет поплакать, хорошо, он спрячется. Как он прятался когда-то, чтобы выкурить свою первую сигарету. Он будет прятаться так хорошо, что никто, даже он сам, не узнает — где. Она спала, она была во крови и во плоти. Она станет сновидением и болью. Всем тем, что она несла в себе уже на набережной Межисри. Всем, что он принял. Этот плод, который он не смог прокусить до зернышка, его вырвали у него изо рта, это было правосудие, людское правосудие.

Любовь должна быть короткой. Как лезвие ножа. Пат надолго не была бы больше Пат. То, что она сверкнула, как молния, с самого ее появления предохранило ее от возможного и удобоваримого сентиментального комфорта. У любви и приключения нет центрального отопления.

Любовью они еще займутся, прежде чем заняться багажом. В качестве последнего прощай. Она была белокурой англичанкой, с серыми глазами, она покинула этот прекрасный мир во цвете лет, с глубокой скорбью.

Одевшись, они сели рядом на кровати, грустные и молчаливые. Она с тоской думала о том, как глупо было придавать такую значимость тому, что должно было бы быть всего лишь приятным отпускным воспоминанием, о котором можно было бы рассказать подруге:

«Я познакомилась с маленьким французом, который совсем неплох в любви, он показал мне весь Париж. Красивый? Нет… но милый, очаровательный. Я думаю, он меня любил».

Это было совсем не то. Она спрашивала себя — не увозит ли она в одном из своих чемоданов — но в каком? — стойкую грусть. Каким же мрачным и грязным за стеклами бара будет дождь над Пиккадилли и над уголком Гайд-Парка. Она вздрогнула. Он заметил это с горьким удовлетворением, вздохнул:

— Ну вот, Пат. Вы будете иногда думать обо мне, там?

— Да, Анри.

— Благодарю вас. Благодарю вас также за все, что вы мне дали. Благодарю за то, что приехали сюда.

— Замолчите.

Она спрятала лицо в ладонях. Не нужно плакать, не нужно. Если она заплачет, он не сможет сдерживаться, он тоже заплачет, и она уже не уедет. Или уедет завтра. Или послезавтра. И все будет еще хуже.