Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - [34]

— Ладно, а что ты думаешь о браке?

— Ничего хорошего!

— Но все-таки?

— Я мог бы скорее одобрить чужой брак, нежели собственный.

— Значит, ты не собираешься жениться?

— Нет, по крайней мере до тех пор, пока не будет создан пресловутый суд — за него ратовал Вольтер, — уполномоченный судить супружескую неверность: он должен состоять из шести мужчин, шести женщин и одного гермафродита, который в случае раздела мнений поровну имел бы решающий голос.

— Хватит шутить!

— А я не шучу, только это могло бы дать гарантию. Помнишь, что произошло два месяца назад, когда в суде слушалось дело г-жи де Кутанс, обвиненной мужем в адюльтере?

— Нет.

— Так вот, председатель суда спросил у мадам де Кутанс, почему она забыла о своем долге. У меня плохая память, ответила она, и суд оправдал ее! Честно говоря, такой ответ заслуживал оправдания.

— Оставим мадам де Кутанс и вернемся к вопросу о браке.

— Сын мой, что касается этого предмета, вот тебе абсолютная истина: будучи холостым, всегда можно жениться, будучи женатым, невозможно вновь стать холостым. Быть супругом или быть свободным — между двумя состояниями пропасть.

— Кенсоннас, что конкретно имеешь ты против брака?

— Я тебе вот что скажу: в эпоху, когда семья разрушается, когда частный интерес толкает каждого из ее членов на свой, особый путь; когда потребность в обогащении любой ценой убивает сердечную привязанность, брак представляется мне героической ненужностью. Когда-то, по утверждениям старых авторов, все выглядело иначе. Листая старые словари, ты будешь удивляться, обнаруживая там такие слова, как пенаты, лары,[63] домашний очаг, домашняя обстановка, подруга жизни и т. п. — понятия, давно исчезнувшие вместе с явлениями, которые они олицетворяли. Ими уже не пользуются. Как представляется, во времена оные супруги (еще одно вышедшее из употребления слово) были заодно, их существование представлялось нераздельным; тогда помнили завет Санчо: совет жены — не Бог весть что, но только безумец его не послушает! И слушали. А теперь? Все стало по-другому: нынешний муж живет отдельно от жены, его дом — Клуб, он там обедает, работает, ужинает, играет и спит. Мадам также занята делами — своими. Если месье случайно повстречает ее на улице, он здоровается с ней, как с посторонней. Время от времени он посещает ее с визитом, появляется на ее понедельниках или средах; иногда мадам приглашает его отобедать, реже — провести вечер; в общем, они встречаются так мало, видятся так мало, разговаривают так мало, обращаются друг к другу на ты так мало, что возникает законный вопрос: каким образом в нашем мире все же появляются наследники?

— Здесь ты близок к истине, — заметил Мишель.

— Это сама истина, сын мой, — продолжил Кенсоннас. — Наше время унаследовало тенденцию, проявившуюся в прошлом веке: тогда стремились иметь как можно меньше детей, матери не скрывали досады, когда дочери слишком быстро беременели, а молодые мужья впадали в отчаяние, совершив такую неловкость. В наши дни число законных детей резко упало в пользу незаконнорожденных; последние составляют подавляющее большинство, скоро они станут хозяевами во Франции и предложат закон, который запретит установление отцовства.

— Тут нечего и спорить, — откликнулся Мишель.

— Так вот, — продолжил Кенсоннас, — зло, если здесь можно говорить о зле, проникло во все классы общества. Заметь, что я, как старый эгоист, не порицаю это состояние вещей, я им пользуюсь. Но я настаиваю, что брак более не синоним семье и что от факела Гименея сегодня уже не зажечь тот огонь, на котором закипает любовное зелье.

— Так значит, — настаивал Мишель, — если бы по какой-либо невероятной, немыслимой, согласен, причине ты бы захотел жениться…

— Дорогой мой, я сначала постарался бы обмиллиониться, как и все: чтобы обеспечить достойный образ жизни на двоих, нужны деньги. Редко удается выйти замуж девушке, если в отцовских сундуках не лежит эквивалент ее веса в золоте. Ни один сын банкира не польстился бы теперь на какую-нибудь Марию-Луизу с ее несчастными двумястами пятьюдесятью тысячами приданого.

— Но Наполеон?

— Наполеоны попадаются редко, сын мой.

— Получается, что мысль о собственном браке не очень тебя увлекает?

— Совсем нет.

— А о моем?

— Приехали, — сказал про себя пианист, ничего не ответив.

— Ну же, — настаивал юноша, — ты молчишь?

— Я смотрю на тебя, — угрюмо произнес Кенсоннас.

— И что…

— И примериваюсь, как бы половчее связать тебя.

— Меня!

— Да, безумец, псих — подумай, что с тобой станет!

— Я стану счастливым!

— Давай порассуждаем. Либо в тебе есть искра гения, либо ее нет. Если тебя от этого слова коробит, скажем — талант. Если у тебя его нет, вы оба умрете в нищете. Если есть, дело другое.

— То есть как?

— Дитя мое, разве ты не знаешь, что гений и даже просто талант — это болезнь, и жена художника должна смириться с ролью сиделки при больном.

— Я как раз нашел…

— Сестру милосердия, — отпарировал Кенсоннас, — но их больше нет. Теперь можно найти лишь дальнюю кузину милосердия, да и то!

— Я нашел, говорю я тебе, — упорствовал Мишель.

— Женщину?

— Да!

— Девушку?

— Да!

— Ангела?

— Да!

— Так вот, сын мой, ощипи у него перья и посади в клетку, не то улетит.