Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - [30]

— Как говаривал наш дорогой Флакк,[51] — подтвердил г-н Ришло.

— Мадемуазель, — робко выговорил юноша, кланяясь девушке.

— Месье, — Люси вернула приветствие, сопроводив его не лишенным грации реверансом.

— Candore notabilis abbo,[52] — прошептал Мишель к великой радости своего учителя, простившего юноше комплимент за то, что он произнес его на иностранном языке.

Впрочем, молодой человек был на сто процентов прав: этим чудесным полустишием Овидия он сумел передать все очарование девушки. Замечательная своей белоснежной чистотой! В свои пятнадцать лет мадемуазель Люси была восхитительна, сама свежесть, как едва раскрывшийся бутон, являющий взору образ нового, чистого, хрупкого. Ее длинные светлые локоны свободно, по моде дня падали на плечи; ее глаза бездонной голубизны, полный наивности взгляд, кокетливый носик с маленькими прозрачными ноздрями, слегка увлажненный росой рот, чуть небрежная фация шеи, нежные, гибкие руки, элегантные линии талии — все это очаровывало юношу, от восторга он потерял дар речи. Девушка была живой поэзией, он воспринимал ее больше чувствами, ощущениями, нежели зрением, она скорее запечатлелась в его сердце, чем в глазах.

Охвативший юношу экстаз грозил длиться до бесконечности. Поняв это, дядюшка занялся гостями, чем хоть немного оградил девушку от излучения, исходившего от поэта, и разговор возобновился.

— Друзья мои, — сказал г-н Югенен, — ужин не заставит себя ждать. А пока побеседуем. Так что, Ришло, вот уже добрый месяц, как мы не виделись. Как поживают гуманитарные науки?

— Они отживают, — ответил старый преподаватель. — В моем классе риторики осталось лишь три ученика. Турпное[53] падение! Нас прогонят, и правильно сделают.

— Прогнать! Вас! — вскричал Мишель.

— Неужели вопрос действительно ставится так? — усомнился г-н Югенен.

— Вполне серьезно, — ответил г-н Ришло. — Ходит слух, что решением генерального собрания акционеров с 1962 учебного года кафедры словесности будут ликвидированы.

— Что станет с ними! — подумал Мишель, глядя на девушку.

— Не могу такому поверить, — возразил дядя, нахмурив брови, — они не посмеют!

— Они посмеют, — ответил г-н Ришло, — и это к лучшему! Кого еще интересуют эти греки и латиняне, они годны лишь на то, чтобы поставлять корни для терминов современной науки. Учащиеся более не понимают их замечательные языки, и, когда я гляжу на сих молодых тупиц, отчаяние смешивается во мне с отвращением.

— Мыслимо ли это, — воскликнул молодой Дюфренуа. — Ваш класс насчитывает лишь три ученика!

— На три больше, чем нужно, — в сердцах отозвался старый преподаватель.

— И в довершение всего, — заметил г-н Югенен, — они — бездельники.

— И какие еще бездельники! — подхватил г-н Ришло. — Поверите ли, недавно один перевел мне jus divinum как jus divin.[54]

— Божий сок! — вскричал дядюшка, — да это будущий пьяница!

— А вчера, всего лишь вчера! Horresco referens,[55] угадайте, если хватит духа, как еще один перевел стих из четвертой книги «Георгик»:[56]«immanis pecoris custos»…[57]

— Мне кажется… — промолвил Мишель.

— Я краснею до ушей, — продолжал г-н Ришло.

— Ладно же, — сказал дядюшка Югенен, — поведайте, как перевели этот стих в году от Рождества Христова 1961?

— «Хранитель ужасающей дуры»,[58] — промолвил старый преподаватель, закрыв лицо руками.

Г-н Югенен не смог удержаться и расхохотался от всей души, Люси отвернулась, пряча улыбку, Мишель смотрел на нее взглядом, полным грусти, а г-н Ришло не знал, куда деваться от стыда.

— О, Вергилий, — вскричал дядюшка Югенен, — мог ли ты когда-нибудь подумать о таком!

— Убедились, друзья мои? — продолжил преподаватель. Лучше не переводить вовсе, чем переводить так. Да еще в классе риторики! Пусть с нами кончают, будет только лучше!

— Что же вы тогда будете делать? — спросил Мишель.

— А это, дитя мое, другой вопрос, но не сейчас же искать решение, мы собрались здесь, чтобы приятно провести время…

— Тогда за стол! — предложил дядя. Пока накрывали к ужину, Мишель завязал с мадемуазель Люси очаровательную беседу о том и о сем, полную милых глупостей, за которыми можно было иногда различить и подлинную мысль. В шестнадцать лет мадемуазель Люси имела все основания быть намного взрослее, чем Мишель в свои девятнадцать, но она не стремилась показывать это, хотя тревога за будущее омрачала ее чистое личико. Она выглядела озабоченной, с беспокойством поглядывала на дедушку, в котором заключалась вся ее жизнь. Мишель поймал один такой взгляд.

— Вы очень любите месье Ришло, — заметил он.

— Очень, месье, — ответила Люси.

— Я тоже, мадемуазель, — добавил юноша. Люси слегка покраснела, обнаружив, что у нее с Мишелем общий предмет привязанности. Оказалось, что ее самые сокровенные чувства разделял некто посторонний. Мишель ощутил это и не решался более взглянуть на нее. Тут г-н Югенен прервал их тет-а-тет, громогласно провозгласив: «к столу»! Соседний поставщик готовых блюд приготовил отличный ужин, специально заказанный для данного случая. Все принялись за пиршество.

Первый приступ аппетита был утолен жирным супом и превосходным рагу из конины — мяса, столь популярного до восемнадцатого века и вновь вошедшего в моду в двадцатом. Затем последовала солидная баранья нога, выдержанная в сахарном сиропе, смешанном с селитрой, по новому способу, который позволял сохранить мясо, одновременно повышая его вкусовые качества. Кое-какие овощи, происхождением из Эквадора и акклиматизированные во Франции, а также добродушие и оживленность дядюшки Югенена, прелесть Люси, обслуживавшей всех за столом, сентиментальный настрой Мишеля — все придавало очарование этому поистине семейному ужину. Никому не хотелось, чтобы он кончился, хотя легкость беседы уже стала страдать от полноты желудков, — и все-таки он кончился, и всем показалось, что слишком быстро. Они поднялись из-за стола.