Парик моего отца - [43]

— Типа того.

— Постарайся поспать.

— Ладно.

— Поспишь?

— Ладно.

— Поспишь?

— Я же сказала: «Ладно».

— Как работа? — говорит она и тут же осекается. — Постарайся поспать немножко, — и я слышу, как отец ее зовет. Вздох. Она кладет трубку на стол. Я вешаю трубку. Не знаю, когда она положила на рычаг свою. Подозреваю, что ее трубка так и пролежала на столе всю ночь.

Мне снится, что я обмочила кровать. Когда простыня остывает, я просыпаюсь и вижу, что сплю на сухом.

— Меня винить не стоит, — говорит Стивен.

И я виню свою мать. Я сваливаю на нее всю вину — а иначе зачем нужны матери? Я виню ее за парик и за средний возраст, за маленькие трупики, которые она прятала за диваном и в шкафах. Разумеется, это преувеличение. Преувеличение. Мать любила детей и радостно встречала в дверях каждого из нас. И все же что-то есть не то в этих разговорах о купаниях и о малютках, которые, улыбаясь, входили в плетеную калитку ее сердца.

Я появилась на свет без особых эксцессов. То есть, кровь и рваная дырка — это не эксцесс. Ку-ку.

Нет, мое рождение не обошлось без эксцессов. Чего еще от меня ждать? Меня рожали медленно, зло. Мать держалась за меня, как извращенка. Я-то знаю — ведь я при этом была.

Вот я, на три недели позже срока. И моя мать, страшно боящаяся существа, которое должно было из нее вылезти. Меня словно бы душили. Я затаила бы дыхание — но какое дыхание я могла затаить в маленьких мокрых чайных пакетиках своих легких (маленьких пакетиках желания). Волосы у меня отросли, ногти отросли, я царапала себя, изрисовывала картинками ее плоть, и должно быть, именно запах крови заставил меня — другого слова не подберешь — описаться.

Моча отравила мою мать, чуть не убила — и она удивленно отпустила меня, ожесточенно махая кулаками и царапая анестезиолога. Меня извергли наружу в корчах изумления: бывают же такие неблагодарные дети. Мы достигли, так сказать, преждевременной договоренности.

А за мою пятку, говорит Стивен, держался, как Иаков — за Исава, мой брат-близнец, которого я выволокла за собой. Мертвый.

— Нет, — говорю я.

— Почему нет?

— Слишком просто, — говорю я. — Слишком похоже на первородный грех, — хотя меня никогда нельзя было назвать деликатным утробным плодом.

— Тогда что я здесь делаю? — спрашивает Стивен.

— Не знаю.

— Ну, а твоя мать? — говорит он. — Почему ей всегда было мало тебя, тебя с твоими семью сотнями ресничек, полным комплектом пальцев на ногах и лишними зубами.

Но я знаю моего близнеца, у которого тоже были волосы и один зуб. Я знаю, что хотя меня она выпустила, он остался там, где был. Я знаю, что она, сама о том не ведая, приберегла его про запас; знаю, как он рос во тьме, пока его не выковыряли и не посадили в банку. Размером с сердце.

Я чувствую, как распухают мои глазные яблоки, и мне приходит в голову, что тогда я, возможно, не чего-нибудь там… а просто расплакалась. Возможно, это мои слезы разъели ее матку, открывая мне путь на волю. Возможно, мои мутные глазенки переношенного ребенка, плача, наполнили ее нутро грустью — и я выскользнула на свет божий по печали, как по маслу. Потому что сейчас я тоже плачу.

* * *

— Я ни при чем, — говорит она. — Это ты ничего не помнишь — одно плохое.

Я смотрю на фотографию. Моя мать — красавица. Она влюблена. Она похожа на матерей, чьи образы положено хранить в памяти. Она похожа на фотографию, которая сопровождала тебя с самого детства. Моя мать была красивой, смешливой, доброй. У меня это просто в голове не умещается.

Я мать не помню — ни красивой, ни неказистой. И никто из нас ее не помнит. Не такой она человек. Не такая мы семья. А эта фотокарточка лжет.

Внизу она надрезает и разламывает надвое авокадо, сдавливает дольку, чтобы расшатать косточку, потом поддевает кожуру ложкой и сдирает целиком. С едой она обращается ловко, как и положено матерям, но на фоне безумно-зеленого авокадо ее руки кажутся совсем старушечьими. Со странным, похожим на шорох песка звуком выскакивает из кожицы другая половинка плода; мать оставляет на столе пустую кожуру с косточкой внутри, которая тихонько покачивается, точно рыбачья лодчонка.

— По-моему, тебя чуть отпустило, — говорит она.

Трудно злиться на авокадо, но я пытаюсь. Очень уж противно смотреть, как эта штука восседает на столе с той развязной многозначительностью, которую обретает в руках матери любой предмет. В чем главная идея кожуры от авокадо, уму моему непостижимо — то ли в ее разъятости на две половинки, то ли в дырке посередине. Возможно, дело в пустоте кожуры или в гладкой массивности косточки, или в том, каким образом последняя помещена внутрь первой: два предмета в форме слезы, две противоположности, образующие единство. А может, суть в том, что матери все равно. Она всегда умела быть шлангом.

— Спит он много, — говорит она. — Прямо вообще не просыпается.

— Правда?

— Опять научился подниматься по лестнице.

— Это хорошо.

Я иду наверх — принять ванну, хотя здешняя вода тоже не вызывает у меня доверия. Проходя мимо фотографий, киваю нам, маленьким. Отец наверняка их уже видел. Мне становится его жалко. А может быть, он забыл себя и думает, что там на стене — кто-то незнакомый.