Как по-детски нетерпелив был этот мужественный человек во время болезни! Он поминутно хватался за термометр. Малейшее колебание температуры его так волновало, что жар мгновенно усиливался. Он торопился выздороветь, вернуться к своим. И чем больше торопился, тем больше упорствовала болезнь. Рана не заживала из-за постоянного беспокойства. Он почти перестал есть. Выпьет через силу стакан молока и снова впадет в полудремоту. Это забытье не исцеляло. Как хотелось бы знать, благополучно ли дошел Голиков с пленным унтер-офицером! Помнят ли о нем товарищи? Где они теперь воюют?
Кладовая в доме Вершининых была надежно укрыта от постороннего глаза. Но Ладо все же беспокоился, как бы эти добрые люди не пострадали из-за него.
— Много фашистов в селе? — спросил он как-то вечером Марию, когда она мыла пол в его каморке.
— Столько, что и холера их не истребит.
— Может, лучше будет, если ты уведешь меня отсюда. Я и в камышах проживу.
— Какие это двери сказали тебе: «Уходи из дому!» — прервала его Мария.
— Двери ничего не сказали... А ты мне скажи: никто не знает, что вы меня прячете?
— По-моему... никто, — не сразу ответила она.
— Это нужно знать наверняка, Мария.
—Как тебе сказать... — Девушка выпрямилась и вытерла о фартук мокрые руки. — Есть у нас одна соседка, бабка Антонина, на ферме свинаркой работала. Она напротив живет, только улицу перейти. Так вот вчера заходит она к нам и ставит на стол большую макитру с мукой. «Примите, — говорит, — должок. Извиняйте, что до сих пор не вернула». А мама руками развела: «Что-то не припомню, когда ты у меня муку брала». — «Эх, эх, матушка, — говорит бабка Антонина, — при фашистах и не то забудешь!»
Поговорили еще немного, и, когда соседка ушла, мама вдруг заплакала. «Что с тобой?» — спрашиваю. «Ах, доченька, все она придумала! Никакой я ей муки не давала. Это она для нашего солдатика принесла, а сама впроголодь живет, две недели печку не топила. Значит, знает, кого мы прячем, да виду не подает, добрая душа».
— Я тебе не хотела об этом говорить, — сказала Мария. — Может, маме просто показалось... Но ты, Ладо, не беспокойся. Даже если вся улица узнает про тебя — никто не выдаст. Не такие у нас люди...
Из кладовой постепенно исчезли паутина, стулья с прорванными сиденьями и горшки. Исчез и запах плесени. Кирпичный пол был теперь чисто вымыт. Углы посветлели от полевых цветов. Даже пестрая от сырости стена была украшена заботливой рукой Марии — над кроватью висели красивый домотканый коврик и полотенце с красными вышитыми петухами. У изголовья появился маленький столик, а на нем — зеркало и гребешок. Все, что украшало комнату Марии, она, должно быть, перетащила к раненому. Ее девичьи вещи внесли в каморку чистоту, спокойствие и уют. Ладо иногда казалось, что во всем мире так же спокойно и уютно.
Мария заходила в каморку только на рассвете и по вечерам. Ранним утром, когда деревня еще спала, где-то в доме скрипнет, бывало, дверь. От любой другой поступи Ладо отличил бы легкие молодые шаги Марии. Когда она входила, босая, в домашнем ситцевом платьице, свежая, ему казалось, что в тесную комнатку вносили охапку полевых цветов.
— Как себя чувствует мой больной?
«Мой больной»!.. Сколько наивной, полудетской гордости слышалось в этих словах. Она ставила на столик еду, измеряла ему температуру, перевязывала рану и тотчас же уходила. Вечером она снова навещала его. При свете коптилки прибирала комнату, потом садилась к нему на тахту и читала вслух свою любимую книгу — «Герой нашего времени» Лермонтова.
Иногда она рассказывала что-нибудь смешное, чаще всего про сельского коменданта.
Комендант любил охоту, но, опасаясь партизан, в лес не ходил. И вся его охота здесь, в Передоле, заключалась в том, что после обеда он отправлялся на выгон за деревней, а два солдата несли за ним в плетенке полдюжины кроликов. Их по одному выпускали на луг. Прирученные зверьки тут же, у ног охотника, принимались мирно щипать траву, и, чтобы охота состоялась, солдаты хворостиной отгоняли кроликов на ружейный выстрел.
Рассказывая это, Мария старалась казаться веселой, беспечальной; видимо, ей очень хотелось развлечь своего больного, но глаза ее не умели лгать.
— А партизаны у вас в самом деле есть? — спросил Ладо.
— Люди говорят, что есть. Только мы их в Передоле еще не видели. — Она подавила вздох. — Вот бы мне тропку к ним найти...
— А пошла бы, не побоялась?
— Я комсомолка, — просто ответила она.
Часто Мария находила еду, принесенную утром, нетронутой. Тогда она прикидывалась голодной.
— Давай вместе поужинаем, — просила она, и Ладо не в силах был ей отказать.
— Усни, — говорила она, и Ладо горячо молил ангела сна, чтобы он поскорей смежил ему веки.
Мария редко выходила из дому.
— Они, мерзкие, так на меня смотрят, так скалят зубы, что... не знаю, ей-богу! Противно ходить по улице, — говорила она со слезами на глазах.
Ее мать была сама не своя от страха.
— Хоть бы я догадалась заранее услать куда-нибудь девочку! Кто же мог думать, что они дойдут сюда.
— Не бойся, мама, наши скоро вернутся, — успокаивала ее Мария.
Дни проходили за днями в тягостном, угнетающем ожидании.
