У него другого дома нет,
Кроме Дома смерти…
Машина оборвала песню и официальным тоном чиновника спросила:
— Ты простился с теми, с кем связан кровью?
Велт не мог говорить, у него дрожали губы. Он стоял посреди комнаты и видел, как в этом зеркальном склепе мечутся обреченные, как, обезумев от ужаса, они бьют кулаками в стальную дверь, забыв, что она не может открыться, пока они живы. А взбесившаяся машина распевает уличные песенки вперемешку со священными псалмами. Исповедь, превращенная в пытку.
— Но как я мог узнать, что она испортилась? — словно оправдываясь перед глядящими на него отражениями, сказал он вслух. — Как я мог узнать?
Отражения молчали. Велт пошарил в кармане, вытащил наркотик и бросил в рот. Наркотик подействовал сразу; легкая пелена затуманила сознание, спало нервное напряжение, расслабились мышцы.
— Как я мог узнать? — повторил он, опускаясь в кресло.
— Ты простился с родными?
— У меня нет родных, — устало отозвался Велт, — я последний из рода Гуллит.
— С друзьями?
— Сим-Кри оскудела честными лингами.
— Друг, подруга, друзья, — сказала машина, — подружиться, дружить, дружба… Кому я должна послать извещение?
— Верховному Держателю. Он будет доволен.
Да, Верховный будет доволен. Он не умеет прощать оскорблений. А письмо, которое послал ему Велт, было требовательно и потому оскорбительно для деспота. Воображение, подстегнутое наркотиком, услужливо развернуло картину: толстый коротышка Лак-Иффар-ши Яст вертит в руках Квадратик черного картона с выбитым на нем знаком Дома смерти и его, Велта, именем. Потом поворачивается к сопровождающим его чиновникам и с деланной скорбью говорит: «Какая потеря, наш лучший механик Велт покончил с собой». — «Этого следовало ожидать, — откликнется кто-нибудь из чиновников, скорей всего, это скажет долговязый Кут-Му, — последнее время он вел себя несколько странно». И все улыбнутся.
Едва заметно, чтобы не нарушать приличий.
— Что сделал ты в жизни хорошего?
Машина-исповедник успокоилась, будто тоже пожевала красных зерен кана. Голос ее снова звучал мягко и проникновенно, хотя в нем все еще проскальзывали нотки скрытого беспокойства.
Велт пожал плечами, забыв, что машина не поймет этот жест. Сделал ли он что-то хорошее? Наверное, сделал. Трудно прожить четыре долгих периода, не сделав ничего стоящего.
Что же все-таки? Велт закрыл глаза — так легче вспоминать.
Ну, например, он сконструировал «жесткую тригу» — целую систему машин, позволившую добраться до богатств Второго материала. Это хорошо; иначе разве поставили бы его изваяние на берегу Белого озера рядом с изваяниями великих мыслителей и механиков Сим-Кри? Он открыл Закон волны. Его труд оценили — он стал триста семьдесят шестым почетным лингом Планеты. Он поставил колоссальный эксперимент с летающими дарнами и победил в споре с догматиками, заведшими в тупик науку о Вещах. Но главное не это. Он просто ходит вокруг, пытаясь обмануть себя. Главное…
— Я создал тебя!
— Меня?
— Да. Тебя и весь Дом смерти.
Молчание длилось целую вечность. Машина обдумывала услышанное.
— Ты говоришь правду?
— На исповеди не лгут.
— Лгут, — сказала машина убежденно.
— Но я говорю правду. Я, механик Велт из рода Гуллит, построил этот Дом.
— Хорошо, — примирительно сказала машина, — если это так, ты должен знать, что тебя ждет.
— Знаю.
— Расскажи.
Велт вяло усмехнулся: «Проверяет. Как учитель завравшегося школьника».
— Когда кончится исповедь, ты откроешь дверь на Лестницу. Сорок две ступени. Одна из них — не знаю, какую ты выберешь на этот раз, — несет заряд энергии. Внезапный шок, и уже не живого, но еще и не мертвого ты сбросишь меня в бассейн с раствором куатра. Через семь секунд от почетного линга ничего не останется.
— Останутся пуговицы из пластика, — огорченно, как показалось Велту, сказала машина, — они не растворяются. Из-за этого я уже трижды чистила отводные трубы.
Велту вдруг стало весело. Ему стало так весело, как никогда в жизни. Его просто распирало от веселья. Он чувствовал, как из груди к горлу, из горла к губам катится щекочущий клубок смеха. У нее, оказывается, есть заботы! Пуговицы из пластика. Она чистит трубы и при этом, наверное, ворчит, как старуха, латающая старое эти внука. Ей плевать на судьбы тех, кто ежедневно стучится в двери дома, ей нет до них никакого дела… Если только пуговицы у них не из пластика.
— Ты смеешься, — сказала машина, — это бывает со многими. Я понимаю нервы.
В динамике снова что-то всхлипнуло. Там, внутри, шла какая-то непонятная борьба. Неясные звуки — бормотание, присвистывание, сипение рвались наружу. Следующий вопрос машина почти выкрикнула, стараясь пересилить шум.
— А теперь скажи, что сделал ты в жизни плохого?
Шум нарастал. Звуки накатывались волнами и, наконец, выплеснулись в комнату. Они заполнили ее до отказа, они кричали о чем-то своем и бились о зеркальный лед стен.
И вдруг наступила тишина. Звуки умерли мгновенно. Только одинокий гонг отсчитывал медные удары.
— Они всегда так, — сказала машина, — им не лежится в Хранилище.
— Кому? — недоуменно спросил Велт.
— Схемам, которые я снимаю с каждого после исповеди. Их накопилось слишком много, и они всегда стараются проскочить в речевой контур. Иногда я даже не могу с ними справиться, и они кричат через динамик. Но ты не ответил на вопрос.
