Парень - [3]

Даже в такие вот поздние часы, когда хозяина привозили на тачке дети корчмаря или кто-нибудь другой, он все равно ухитрялся, добравшись до кровати, все это свинство проделать и выгнать жену из дому, хотя ее и выгонять-то особо не надо было, потому что она, вылетев из постели, сама старалась поскорее исчезнуть: лучше уж было ночь во дворе провести, как курам, если она забывала запереть курятник.

Как раз в одну такую ночь, когда она почему-то забыла курятник закрыть, и принесло сюда чертову лису. Ну почему как раз в эту ночь? Никак не могла бедная женщина взять в толк, почему беда случается как раз тогда, когда случается: ведь если бы голодная эта лиса в ту ночь не забрела к ним во двор, то ничего бы и не было. Но лису, как на грех, как раз занесло, и четырьмя курицами стало меньше, и скрыть это невозможно было никак, потому что возле орехового дерева валялась куча мятых, окровавленных перьев. А теперь и она, как те куры, во дворе, на телеге, на чердаке, когда куда достанет сил забиться. Это уж потом, позже она стала убегать к сыну, когда тот женился и тесть позвал его у них в доме жить, — вот тогда она смогла к нему убегать, а до того ей и податься некуда было, потому что у сына не было еще жилья, ведь родительский дом, где он вырос, нельзя считать его жильем. Да и сын в армии служил как раз, так что ему в такое время, среди ночи, и не пожалуешься, хотя как-то, на другой день, мать ему написала в письме, что нету у нее уже никакой мочи терпеть отца, не вынесет она, помрет от таких мучений, а если не от мучений, так от того, что этот зверь так ее швырнет однажды, что она ударится о печку, об острый угол, и голова у нее треснет пополам, или селезенка лопнет, и за несколько дней истечет она кровью до смерти, а отец будет смотреть на ее страдания, на то, как она умирает, а врача так и не позовет, еще и приговаривать будет, мол, вот оно, наказание твое, настигло оно тебя, потому что и в Библии так написано, что постигнет грешника достойная кара, и медленно, по капле будет уходить жизнь из жил грешника, — вот почему он не зовет врача. Да и врачу ли вмешиваться в божий промысел. А тем более этому, тутошнему, про которого все в деревне знают, что человек он пропащий, и семья от него ушла, и он морфий стаканами хлещет, настолько у него внутри все разладилось. Даже из соцстраха уже приезжали, проверить, чего это в деревне так много морфия расходуется, и он, врач-то, тогда что удумал, потому что мозги-то у него есть, особенно если дело морфия касается, — в общем, в этой деревне есть какое-то вредное излучение, от которого все раком болеют, даже детишки. Тут ведь во время войны фронт проходил, и немцы распылили тяжелую воду или, кто его знает, какую хреновину, всю землю вокруг изгадили этой штукой, — кто-то в корчме рассказывал, что врач так проверяльщикам объяснил, мать его. Отец нашего молодого мужа хорошо помнил, что кто-то в корчме это рассказывал, кто-то, кто стоял, навалившись на стойку, с высоким стаканом в руке, а вот лица его он не разглядел, да наверняка и не смотрел в ту сторону, а сидел себе за столиком и смотрел в свою рюмку, но вот поверили проверяльщики из столицы врачу или не поверили, а он им просто заплатил, — этого отец нашего молодого мужа вспомнить не мог. Словом, и вообще о врачах думать было нечего, а уж об этом — тем более.

Молодой муж (он тогда еще не был ни мужем, ни даже женихом), получив материно письмо, очень опечалился и даже подумал: вот взять и бросить пост, с автоматом да двумя запасными магазинами в сумке, это почти сотня пуль, и изрешетить к чертовой бабушке эту гниду. И под гнидой он имел в виду отца, который его зачал и который зачат был кем-то подобным, у которого тоже был отец, и так оно уходило куда-то до скончания времен, или, вернее сказать, до начала времен, до первой человеческой пары в райском саду. И еще подумал этот парень, этот солдат, что уж он-то порвет с этой жизнью, оборвет эту бесконечную вереницу, он не будет таким, он будет другим, он отказывается от всех своих предков, которые, должно быть, были такими же, как его отец, — достаточно хоть Каина вспомнить, который жил так давно и все-таки был гнидой, убийцей, который на родного брата своего не постеснялся руку поднять… Но это решение, почти уже принятое парнем, мало что изменило, он по-прежнему ненавидел своего отца, — или, может, все-таки изменило, в том смысле, что он, при том что ненавидел отца и ненавидел всех прежних отцов, всех, от кого произошли люди, всех предков, — все же подумал, что с этого момента, с него, сына этого поганого отца-алкаша, начнется новый мир, где он станет первым, другим отцом. Да, мир этот новый начнется с него, и мир этот будет лучше, чем прежний, потому что он-то, он не из рая сбежит от творца-благодетеля, а выйдет из самой что ни на есть глубокой преисподней, из мрачной дыры, где живет этот поганый алкаш, его отец.

Когда тесть, отец его жены, сказал, мол, я тебе буду отцом вместо твоего отца, и налил стакан вина, он, зять, хоть и обнял тестя и чокнулся с ним, чтобы обмыть новый родственный союз, но про себя плюнул в сердцах, и только потому принял предложение, что не очень-то мог себе представить, как он вообще начнет новую жизнь: ведь родной его отец пропил все, что можно было пропить, не пропил только мать, потому что тут у него все равно бы ничего не получилось, но зато пропил все, что было у матери, а ему, сыну, ничего не оставил, если не считать тяжелых воспоминаний, которые связаны были с детством, а значит с отцом. Конечно, отец плакался, мол, это все потому, что у него все отняли, время было такое, что у тебя все отбирали, что ты имел, а может, по наущению матери конфисковали, так что если тебе надо что, в смысле наследства, так иди к матери и требуй у нее, потому что он-то все ей отдал, матери своего сына, так он и сказал, все, даже, например, свою жизнь. И как ни просил он оставить ему мастерскую и землю, а их тоже отобрали, и даже инструмент, а уж инструмент-то он во что бы то ни стало хотел сохранить, чтобы передать ему, то есть сыну, ведь даже если сын и не будет столяром, неизвестно ведь, паре приемов научиться никогда не вредно. Верно же, ты ведь помнишь, например, как — и тут отец произнес слова, для многих совершенно незнакомые — пазы нарезать? Сын кивнул — и на какое-то мгновение чуть заколебался в своей ненависти к отцу, потому что и в самом деле умел держать в руках все эти зензубели, ножовки, все эти напильники и надфили, которые отец собирался оставить ему и которых теперь след простыл. Куда, почему они сгинули? И тут сын вернулся к тому реальному чувству, что, эх, в общем, не все ли равно, ему они должны были остаться или не ему, главное, что в настоящий момент — ничего нет, пусто, а в пустоте жить нельзя, пустоту не возьмешь в руки, в пустоте пазы не нарежешь, а тут, с этой стороны, наоборот, все есть, что тесть предложил: две горницы, двор, скотина, ну и помощь, что тоже немало.