Паразиты сознания - [6]

А мы с Райхом повели меж собой беседу, которая теперь упорно мне кажется подлинным началом нашей борьбы с паразитами разума. Райх со свойственным ему ясномыслием ученого быстро подвел все «за» и «против» сегодняшней дискуссии и заключил, что доктор Дарга, надо отдать ему должное, не лишен способности к научному абстрагированию. Затем он продолжил: «Давай рассмотрим те факты и цифры, что известны нам о нашей собственной цивилизации. Что они нам, в сущности, говорят? Взять, например, ту же статистику самоубийств. В 1960 году в Англии они составляли сто десять человек на каждый миллион жителей — в два раза больше, чем в предыдущем столетии. К 1970 году цифра снова удвоилась, а к 1980 увеличилась в шесть раз...»

У Райха удивительный ум: похоже, он вмещает в себе всю необходимую статистику за целый век. Обычно сам я цифирь недолюбливаю. Но теперь, слушая Райха, я чувствовал, что со мной что-то происходит. Я внезапно ощутил внутри холод, словно уличил на себе пристальный взгляд какого-нибудь опасного существа. Это не продлилось и секунды, но все равно я передернул плечами как от озноба. «Холодно?» — удивился Райх. Я помотал головой. И когда он, засмотревшись в окно на лежащую внизу освещенную улицу, сделал паузу, я неожиданно промолвил: «Послушать все это, так получается, что мы толком ничего и не знаем о человеческой жизни». «Знаем достаточно, чтобы жить себе да поживать, — веселым голосом откликнулся Райх. — А на большее рассчитывать и не приходится».

У меня же из головы все не шло то ощущение холода. Я сказал: «Все же цивилизация имеет какое-то сходство со сновидением. Ты вот представь: человек вдруг неожиданно просыпается. Ему, наверное, одного этого уже хватит, чтобы наложить на себя руки».

Перед глазами у меня стоял Карел Вайсман, и Райх это понял.

«А как быть с останками ящеров — они что, тоже сон?»

Действительно, такого моя теория не предусматривала. Но все равно я никак не мог избавиться от ощущения гнетущего холода, что, коснувшись, прочно во мне угнездилось. Более того, я теперь определенно ощущал страх. Я смутно чувствовал, что подсмотрел нечто, от чего мне теперь не избавиться, что-то, к чему я неизбежно вынужден буду вернуться. Я понял, что вот-вот могу соскользнуть в состояние панического припадка. Я выпил полбутылки коньяка, однако ощутил себя при этом пугающе трезвым, оцепенело сознавая, что опьянение в какой-то мере владеет моим телом, и в то же время опьянением это назвать нельзя. Пришедшая в голову мысль наполнила меня ужасом. Суть ее заключалась в том, что уровень самоубийств возрастает по той причине, что тысячи людей, подобно мне, постепенно «пробуждаются» и, сознавая всю абсурдность своего существования, попросту обрывают мучения. Сон под названием «история» близится к концу. Человечество уже начало пробуждаться. Когда-нибудь оно проснется окончательно, и тогда самоубийство примет массовый характер.

Эти мысли были настолько чудовищны, что мной стал овладевать мрачный соблазн уйти к себе в комнату и полностью им предаться. И все же я пересилил себя и поделился ими с Райхом. Не думаю, чтобы он до конца меня понял, но он уловил, что я нахожусь в опасном состоянии, и со свойственным ему потаенным чутьем отыскал именно те слова, которые были необходимы, чтобы вернуть мне утраченное душевное равновесие. А говорить он стал о той удивительной роли, которую играют в археологии совпадения; совпадения подчас невероятные даже для жанра фантастики. Он напомнил, как в сумасшедшей надежде найти глиняные таблички с окончанием эпоса о Гильгамеше отправился из Лондона Джордж Смит — и ведь нашел все-таки! Припомнил он и одинаково «невозможную» историю открытия Шлиманом Трои; и то, как Лэйард отыскал Нимруд — словно какая-то невидимая нить судьбы постепенно тянула их к этим открытиям. Я невольно согласился, что из всех наук археология, пожалуй, в самой значительной мере заставляет человека поверить в чудо.

«Но если ты согласен с этой мыслью, — поспешил заключить Райх, — то ты, безусловно, должен согласиться и с тем, что ошибаешься, полагая, будто цивилизация — это какое-то видение или кошмарный сон. Сновидение кажется логичным лишь до тех пор, пока длится сон. Стоит нам проснуться, и мы начинаем понимать, что в нем не было логики. Ты считаешь, что это иллюзии навязывают свою логику жизни — что ж, в таком случае истории с Лэйардом, Шлиманом, Смитом, Ролинсоном, Боссертом в корне тебе противоречат. Эти истории действительно имели место. Все они досконально подлинны, и совпадению в них отводится такое место, какое не рискнул бы дать в своем произведении ни один писатель-романист».

Райх был прав, и мне оставалось только согласиться. Подумав теперь о той странной вещей силе, что препроводила Шлимана к Трое, Лэйарда к Нимруду, я вспомнил, что и у меня в жизни случалось кое-что подобное — например, та первая моя достойная упоминания «находка»: параллельные места в найденных мной под Кадешем текстах на финикийском, протохеттском и нессийском. Я до сих пор помню то ошеломляющее чувство предопределенности, охватившее меня в тот момент, когда я соскребал землю с тех табличек — дыхание некоего «божества, устраивающего наши судьбы по-своему», или по меньшей мере какой-то таинственный закон случая. Ибо самое малое за полчаса до обнаружения тех текстов я знал, что этот день для меня увенчается каким-то замечательным открытием; и, вонзая лопату в выбранный наудачу пятачок грунта, я уже не опасался, что потрачу время впустую. Не прошло и десяти минут, как Райх своими словами вновь вернул мне оптимизм и душевное равновесие. Сам того не зная, я выиграл свою первую схватку с цхаттогуанами.