Парашютисты - [36]

— Вы хотите, чтобы наша дружба кончилась, не успев начаться?

— Просто от радости ошалел, вот и все.

— Большой друг, наверно?

— Ближе у меня никого теперь нет. Огонь и воду вместе прошли…

— Ну, пишите, пишите, только, чур, коротко — скоро обход.

— Всего несколько слов.

* * *

Между Кузей и Слободкиным установилась такая бурная переписка, что Лена с трудом справлялась с обязанностями почтальона. Слободкин вспомнил свои лучшие дни, когда ему писала Ина и когда он строчил ей послание за посланием. Слободкин писал теперь Кузе, но все время думал об Ине, и часть его нежности невольно переносилась на друга. Кузя скоро заметил это. Он впервые ощутил всю силу любви Слободкина к Ине. Но мало было это понять и почувствовать, надо еще было сделать вид, что боль слободкинского сердца наружу не вырвалась, остается при нем. Нельзя же было обидеть друга бестактным словом. Даже имени Ины Кузя не называл в своих письмах. Но утешить его, как мог, он, конечно, старался. Он писал, что скоро они вырвутся из госпиталя, получат "крылышки". Хорошо бы, конечно, в свою родную роту, но если это невозможно, то в любую другую, только скорее бы, скорее! Нужно отомстить немцам за все — за разбитые Песковичи, за уничтоженные города и села Белоруссии, Украины, за Прохватилова, за артиллериста Сизова, за солдата, который сам себе копал могилу на своей же земле. Поборцев, Брага, Хлобыстнев, Коровушкин сейчас громят врага. "Представляешь, — писал Кузя, — как взрывают они мосты, поезда, самолеты, танки… Ты знаешь, никогда не думал, что я так чертовски завистлив. Зависть не дает мне покоя ни днем ни ночью. Завидую нашим. Всем, кто в бою".

"А у меня новость! — отвечал Кузе Слободкин. — Великая новость! Подслушал, знаю совершенно точно: скоро нас переводят в батальон выздоравливающих! Порядок! Ну а в батальоне том мы не задержимся. Там на нас крылышки сами вырастут. Между лопаток у меня уже чешется…"

"Может, тебе в баню сходить?" — шутил в ответ Кузя.

"Грубый ты человек. Грубый и невоспитанный, — ворчал в следующем послании тот, — даже писать тебе неохота".

Но переписка продолжалась со все нарастающей силой больше двух долгих недель. Прервалась она только в тот день, когда Слободкин и Кузя одновременно оказались в батальоне выздоравливающих. Это еще не боевая часть, но в коридорах уже не разит тошнотворной микстурой, а главное сапоги! Теперь под ними твердая почва. И друг рядом — койка к койке. "Еще не в воздухе, но уже и не на земле", — смеялся Кузя, вспоминая, как последний раз взлетал перед ним ТБ-3. Конечно, не на земле! Теперь настоящим боем пахнет. Парашютным.

* * *

На медицинской комиссии Слободкин дышит как можно более ровно и спокойно. До того старается, что пульс у него становится учащенным, словно после хорошего кросса. Доктор сдвигает на лоб очки, внимательно смотрит ему в глаза.

— Это что ж? Волнуемся?

— Волнуемся.

— Вы волнуйтесь, да меру знайте. Так ведь только на нестроевую вытянете.

— Товарищ военврач…

— Дышите!

Хриплые, лающие вздохи вырываются из груди Слободкина.

— Как спали сегодня?

— Не спалось совсем что-то.

— Оно и видно. Нервишки, значит. У парашютистов нервов быть не должно.

Доктор пошевелил лежавшими перед ним бумагами, еще раз поглядел на Слободкина, потом на Кузю, который покорно стоял рядом.

— А ребрышки надо бы подубрать.

— Только не на этом харче! — почувствовав, что вопрос решается в его пользу, осмелел Слободкин. — Два месяца не ели, и тут не еда.

— Тут не санаторий, — вежливо отпарировал доктор.

— Мы это заметили, — опять съязвил Слободкин. Доктор снова углубился в свои бумаги. Помолчал, постучал остро отточенным карандашом по столу.

— Ну, вот что я вам скажу. Наберитесь, Слободкин, терпения.

Первая же ночь в батальоне выздоравливающих прошла тревожно.

"Может, и в самом деле нервишки? — спрашивал сам себя Слободкин.Раньше, бывало, спал по команде. Теперь всю ночь глаз сомкнуть не могу. Где Ина? Что с ней? Посчитал бы сейчас мой пульс доктор!"

И Кузя тоже беспокойно ворочался без сна. Под утро не выдержал, решил выйти в курилку. Нагнулся пошарить под койкой сапоги и замер от неожиданности — такие же сапоги, как его, стояли и возле койки соседа, и у следующей за ней, и так до самой двери. Точно выравненные, как по струнке, пятками вместе, носками врозь.

Кузя видел только сапоги, но впечатление было такое, будто все солдаты уже в строю — стоят, застывшие по команде "смирно". Тихо, настороженно стоят, лишь легкое, спокойное дыхание слышится…

Кузе не хотелось шевелиться. Долго лежал, свесившись с койки почти до самого пола, и все глядел на сапоги.

— Ты что? — сквозь дрему спросил Слободкин.

— Ничего. — Кузя еще раз глянул на воображаемый строй. — Завалилось вот кресало куда-то, никак не могу отыскать.

— У меня есть. Вставай, покурим.

— Скоро подъем?

— Через час.

— Еще всласть накуримся.

— На что ты все-таки уставился там? — Слободкин проследил взглядом за тем, куда так пристально смотрел Кузя.

— Больно красиво сапоги стоят. Ровно, как по линеечке.

— В каждой роте есть свой Брага, наверное. Иначе б так не стояли.

Они вышли, осторожно ступая по узкому проходу между койками. Закурили.