Парадокс Вазалиса - [19]

Но Альбер Када предложил ему тему диссертации, в то время как остальные коллеги отказали, что само по себе заслуживало выражения признательности. Позднее, когда научная комиссия университета поставила под сомнение важность его изысканий и отказала Давиду в стипендии, Альбер Када публично за него заступился. Начал профессор с того, что вслух высказал все, что думал о каждом из членов комиссии, после чего обжаловал их решение, и только лишь для того, чтобы Давид мог отказаться от своих небольших подработок и всецело посвятить себя докторской. Крики Альбера Када долгие недели раздавались во всех административных службах Сорбонны.

В конце концов декан пригласил к себе их обоих — и профессора, и самого Давида. Сидя за огромным столом в окружении портретов выдающихся предшественников, он, вероятно, полагал, что одним лишь престижем своей должности сможет произвести на них впечатление и заставить их осознать, каким рискам они подвергают себя, идя на открытую конфронтацию с комиссией, однако же комментарии декана не возымели должного эффекта на его собеседников.

Обзаведясь научным руководителем, Давид ощутил неимоверный подъем сил, и будущее представлялось ему победоносным маршем к университетским вершинам. В то время он думал, что стоит лишь защитить докторскую — и все проблемы уйдут сами собой. Диссертация была единственным, что имело тогда значение. Декан мог сколько угодно нервничать и даже получить инфаркт — ему на это было абсолютно начхать.

Что до Альбера Када, то тот слишком давно работал в университете, чтобы бояться угроз начальства и опасаться каких-либо последствий. Долгие разглагольствования декана он выслушал совершенно безучастно, ничем не выказав ни раздражения, ни нетерпения.

Когда тот умолк, Альбер Када адресовал ему ответ, который в спокойном и приобщенном к культуре университетском мире был сродни термоядерной атаке:

— Вот слушал я вас и вдруг почему-то припомнились мне такие слова Софокла: «Всякий, кто явится к тирану, становится его рабом, даже если пришел к нему свободным». Чем вы можете вознаградить меня за лояльность? Более просторным кабинетом? Назначением на должность председателя какой-нибудь комиссии? Новым шкафом для моих книг? Полноте, будем серьезными… Считайте, что этого разговора не было… А теперь, если вы не против, мы вас покинем.

Захваченный врасплох, декан побледнел. Как всегда, когда он чувствовал себя не в своей тарелке, пальцы его скользнули к ленточке ордена Почетного легиона, которую он гордо носил на лацкане пиджака. Он немного приосанился, когда вспомнил, что эти же слова Софокла звучали из уст Помпея, когда того убили, а затем обезглавили на египетском взморье, где он укрылся в попытке избежать мести Цезаря.

Как и в случае с Помпеем, погибшим из-за недооценки безжалостного врага, излишняя самоуверенность Альбера Када играла против него. Когда-нибудь благоразумие его оставит, и он совершит роковую ошибку. И когда это случится, он, декан, лично отрубит голову у еще теплого трупа и доставит себе радость, повесив ее на стену, прямо напротив своего стола. Возможно, даже прикажет выгравировать под этим бессмысленным трофеем сентенцию Софокла. До чего ж нужно быть глупым, чтобы верить, что простодушию по силам соперничать с мечом сильных.

— Раз уж вы перешли на такой тон… — проронил он наконец, для виду погрузившись в чтение некого крайне важного министерского циркуляра. — Вы знаете, где находится выход, господа. Буду вам признателен, если вы не забудете закрыть за собой дверь.

В тот самый момент, когда приглашенные уже выходили из кабинета, декан едва заметно приподнял голову и дрожащим от гнева голосом бросил последнее предупреждение:

— Ваше поведение меня отнюдь не удивляет, дорогой коллега. Но не забывайте, что в нашем мире за все приходится платить. Я дождусь, когда вы вновь допустите оплошность, и когда это произойдет — а это обязательно произойдет, будьте уверены, — можете не рассчитывать на какое-либо сострадание с моей стороны. Что касается вас, молодой человек, то ваш выбор закроет для вас в будущем гораздо более герметичные двери, нежели эта. Боюсь, когда вы осознаете всю тяжесть последствий своего решения, будет уже слишком поздно…

Альбер Када захлопнул дверь, не дождавшись окончания фразы. Последние слова декана затерялись позади них, приглушенные плотным деревом.

Пожилой профессор философии положил тогда руку на плечо своего подопечного и увлек его в длинный темный коридор. То был единственный знак симпатии, которого удостоился от него Давид за все годы их сотрудничества.

Несмотря на удовлетворение тем, что ему удалось не уступить давлению декана, лицо Альбера Када выражало глубокую усталость, вызванную сорока годами взаимного непонимания с учреждением, в котором он работал.

— Оставим этого придурка барахтаться в его неисправимой глупости, — промолвил он, натужно улыбнувшись. — Пойдемте лучше продолжим наш захватывающий диалог с прошлым — уж оно-то не должно нанести нам удар в спину. По крайней мере, надеяться на это можно…

С того дня чувство признательности, которое ощущал Давид по отношению к Альберу Када, едва уравновешивалась страхом перед деканом. Из суеверия он избегал последнего, как чумы, и старался не подходить ближе, чем на тридцать метров к коридору, зарезервированному для руководящих инстанций Сорбонны.