Парадный этаж - [41]

Много раз Бернару хотелось отвести Сесиль в сторонку и сказать ей: «Послушай, Сесиль, я не критикую твои нынешние взгляды, но мне хотелось бы узнать от тебя, как и почему ты перешла из одной крайности в другую. Ты была самой типичной представительницей консервативной буржуазии, вся нашпигованная „добрыми чувствами“. Теперь ты вдруг потрясаешь красным или по крайней мере изрядно розовым знаменем, а ведь не так уж ты враждебна классу, к которому, по сути дела, всегда принадлежала. Я знаю, только глупцы не меняются. И все-таки я хотел бы, чтобы ты объяснила мне тайну того потрясающего духовного пути, который ты прошла…» Он устоял, удерживаемый щепетильностью, великодушием (а вдруг Сесиль обидится?) и самолюбием сыщика: он сам докопается до истины. Кроме того, их отношения — вполне корректные, но, пожалуй, прохладные — не давали ему права задавать Сесиль подобные вопросы. Ведь Сесиль не спрашивала ни о его прошлой жизни, ни о его планах на будущее. Она, казалось, терпеливо переносила присутствие мужа, ожидая, когда он уедет: ведь он сказал, что уедет через несколько недель или даже через несколько дней.

Конфликт с Франсиной не сжег мосты между ними. В один прекрасный день молодая женщина как ни в чем не бывало вновь появилась на улице Корделье, разве что теперь она обходилась с Бернаром с ледяной вежливостью; она обращалась к нему только в случае крайней необходимости, но, в общем, со стороны не было заметно, чтобы они чувствовали в присутствии друг друга особое стеснение. Им случалось даже садиться за один стол то у себя дома, то в домах друзей — семья часто обедала «в городе». Тогда у Бернара появлялась прекрасная возможность наблюдать, в подробностях изучать самые свежие перемены в дочери. Он начал составлять свод наиболее часто употребляемых ею слов и выражений. Некоторые слова повторялись особенно настойчиво: «отчуждать», «вовлекать», «демарш», «специфика», «значительность»… В скудном умишке Франсины много творилось легенд, но, слава богу, не меньше развенчивалось святынь: того и гляди будут ниспровергнуты все мифы и табу. Среди эпитетов одним из самых любимых был: «взрывной». Два выражения поразили Бернара: «игровой мир» и «эротический церемониал». Нужно разрешать детям свободно веселиться в «игровом мире», а взрослым совершать «эротический церемониал», если это им по душе, бедняжкам нашим… (А может, все наоборот: взрослым «игровой мир», а детям «эротический церемониал»?) Короче говоря, мораль Франсины, судя по всему, определялась беспрерывной борьбой за то, чтобы жить «свободной» и «независимой», не поддаваясь натиску официальной лжи и «отчужденных мифов», которые стремятся закабалить ее. Можно сказать, все это было, пожалуй, не менее захватывающе, чем вестерн, в котором непорочную героиню без конца скальпируют и насилуют; но Франсина слишком мало походила на эту простодушную девушку, обычно очень стыдливую. Франсина отчаянно сквернословила, частенько прибегая к выражениям, которые можно услышать только в солдатской караулке. Но тех, кто окружал ее, казалось, это не коробило.

Бернар отметил также, что радикализм его дочери был догматическим и надменным, как всякий фидеизм. Это был радикализм открыто манихейский: уж слишком четко бросалось в глаза деление представителей рода человеческого на хороших и плохих. Хорошими были те, кто думал, как Франсина. Плохими — те, кто думал не так, как она. И эти последние были не просто заблудшими, а неисправимо испорченными, над которыми тяготела тень первородного греха. Если они в конце концов отрекутся от своих заблуждений, у них, возможно, появится надежда на спасение. Но если они будут упорствовать во Зле, никакая кара не будет для этих отщепенцев достаточно суровой. И Франсина уже клеймила их позорным клеймом: «мер-р-завцы!» Когда она непререкаемым тоном, с отвращением встряхивая головой, говорила о ком-нибудь: «Это мерзавец!», шкура несчастного уже не ценилась ни во что. Отлученному оставалось выбирать лишь между позорным столбом и исправительной колонией. И правда, Франсине была присуща весьма тревожащая склонность к инквизиторству. Она действовала методом запугивания, а так как она была высокая, плотная, большая, монументальная, горластая, непоколебимо уверенная в себе, окруженная ореолом того авторитета, пусть крошечного, но дарованного ей ее положением радиозвезды, то она наводила страх на многих людей, встречавшихся с нею в столовых и гостиных улицы Корделье.

На заводе Бернар часто беседовал со старым мастером, который работал в фирме уже более тридцати лет; его звали мсье Эмиль. Профсоюзный делегат, секретарь профсоюзного комитета завода, человек этот был одним из самых влиятельных на предприятии. Его авторитет был безграничен. Мсье Эмиля побаивались все члены семьи Сарлье, кроме Бернара, который всегда любил его, сам не зная почему, возможно потому, что мсье Эмиль, талантливый самородок, излагавший свои мысли со старомодной безупречностью и выразительностью, как человек, знающий цену хорошему языку, мсье Эмиль представлялся ему эталоном старого француза, неким образом средневековья, сохранившимся — подумать только! — до наших дней, редким экземпляром, тем более ценным, что он, конечно же, не переживет нашей эпохи: скоро такие, как он, совсем переведутся… Бернар ценил его почти романтическую порядочность. Ему нравилось, что мсье Эмиль так красиво говорит и так хорошо держится, будучи в то же время их непримиримым противником, который, по выражению Леона, «не такой уж для нас подарочек». Бернар также чувствовал, что мсье Эмиль отвечает ему такой же симпатией, и ему это было более чем приятно — почти нечаянная радость.