Папоротниковое озеро - [9]

— Все еще раз сначала! По местам! Марина! Теперь давайте проход дальше по ковру, а он пускай ведет, только Сам-то на ковер не залезает, чуть позади держится! Приготовились!

Опять моторка оттащила баржу назад, опять пронзительно заверещал с берега свисток, моторка резко увеличила обороты, баржа с лебединой шеей вздрогнула и не сразу сдвинулась с места, взвыл ветродуй, заполоскался обвисший парус.

И все это повторялось снова и снова: две-три минуты съемки, полчаса приготовлений и ожидания — и опять все сначала.

Светило яркое солнце, сверкала вода, трещали моторы, бегали и кричали помрежи, толпилась массовка, а их опять загоняли, как в заколдованный круг, в меловую отметку, и Тынов как-то перестал удивляться всей неправдоподобной нелепости своего участия в происходящем. Он даже и сопротивляться перестал, думал: пускай еще подольше бы шла вся эта чепуха, совсем оглушившая его после долгой, долгой тишины и однообразия лесной его жизни. Бывает у человека такой час, когда все окружающее видится ему яснее, резче, выпуклей, чем обычно. Точно сквозь сильное увеличительное стекло — все делается большим, громадным. И самые тихие слова звучат громче, значительней. Наверное, такой час ему и выпал после долгого безлюдья, безмолвия. Бывают ведь дни короткие, как сухой щелчок осечки, бывают длинные, как летом в Заполярье, когда вдруг нечаянно опомнишься, что день все идет уже педели две и не кончается — солнце давно перестало уходить за горизонт.

— Съемка!.. Начали!.. Мотор!..

Осоцкая, плавно разгибая локоть, милостивым, благосклонным движением подарила ему свою руку в расшитом золотом рукаве. Под нестройный галдеж массовки, подкидывавшей в воздух шапки, они рука об руку двинулись на берег по сходням к красной ковровой дорожке.

Сохраняя торжественно-княжеское выражение лица, влажно сияя глазами, устремленными в какую-то дальнюю даль, не шевельнув губами, очень явственно проговорила озорным, веселым мальчишеским голосом:

— С ковра!.. Заснули?.. Брысь с ковра! — как раз вовремя, когда он чуть было не наступил своими сапожищами на красную дорожку.

Почему-то именно по этому тайному от всех, хулиганисто мальчишескому, свойскому, интимному оклику он и почувствовал всю поразительную значительность и протяженность этого длинного, длинного дня, долгого пути, пройденного вместе.

Когда они возвращались обратно, она мельком спросила:

— Вы, значит, здешний? Кто вы? Чем занимаетесь?

— Сторож.

Она покосилась на него, готовая рассмеяться.

— Не похоже как-то. Нет, вы разыгрываете меня.

— Не похоже? А какие бывают сторожа?

— Не похоже, и все.

— Сторожами не рождаются, — с дурашливой поучительностью проговорил он. — Человек живет, трудится, мыслит, проходит те или иные медные трубы, и вот, наконец, он — сторож!

Цепочка облаков наползала на солнце, и объявили перерыв. Подъехала машина, привезла буфет. Дуся в очень коротком, выше колен, белом халате выскочила и стала распоряжаться выгрузкой ящиков пива и фанерных коробок с жареными пирожками.

Подбежал Наборный. Полы расстегнутого пиджака, с карманами, набитыми газетами, развевались на нем каким-то образом, даже когда он никуда не бежал и не очень спешил.

— Вы вчера меня уже мучили, — сказала Осоцкая и закусила резиновый пирожок.

— Что делать? Газета выходит каждый день, и мой отдел культуры и искусства должен непрерывно откликаться, пока вы здесь!

— Господи, как я мечтала о таких пирожках. Даже сейчас мне нравится. Роскошные, несбыточные пирожки моего детства… Опять, что произвело на меня самое большое впечатление в вашем городе? Ну, скажите мне сами: что? Я ведь ничего, кроме работы, не видела. Что мне понравилось, а?

— Ну, как я могу сказать? Вот прямо перед нами на холме знаменитый памятник северного зодчества — собор Фрола и Лавра. Вы туда не заглядывали?

— Вам обязательно в сегодняшний номер?.. Хорошо, ну, напишите, что на меня глубокое впечатление произвели фрески… там есть фрески?

— Безусловно, и фрески, и всякие эти…

— Так вот: фрески Фрола, в особенности Фрола. Лавр мне показался несколько суше, традиционнее.

Мимо них невзначай проходили девушки, жадно, мельком стараясь рассмотреть, что там у нее на лице под гримом, пытаясь проникнуть в тайну, как это делается, чтоб выглядеть красивой.

Трое ушкуйников из «Северного сияния» освежились пивом, ободрились и опять схватились спорить, высмеивать друг друга. То и дело просто на спину валились от хохота.

— Лезет еще спориться! Говорю тебе: портрет круглый, овальной формы и в точности подпись.

— И чего, по-твоему, там, в круглой дырке?

— Сухопарая такая. Сама из-под шляпки выглядывает. Вот тебе и Лабазников!

— Лазебников, не Лабазников. Верно. Я через забор ее видал. Здоровая, как теленок!

— А я тебе тетрадку журнала принесу, под нос тебе суну. В шляпке! Бьемся на банку?

— Ну, ты даешь, ну, даешь! Ты сам рассуди!..

— Вот веселье у них там, — издали приглядываясь, спросила у Наборного Осоцкая. — Что это они?

— Да ерунда какая-нибудь. Выпили.

— Слушайте, а это правда, что он сторож?

— Кто? Ваня? — Наборный рассмеялся от удовольствия. — Строго говоря, да, сторож. Мой приятель. Я люблю, когда мне задают такие вопросы. Знаете, на что я похож? Такой громадный шкаф во всю стену. С ящиками и ящичками. И там все про всех. Даты в записных книжках, а все остальное хранится в этом лысом вместилище, — он многозначительно и деликатно, как в дверь высокого начальника, постучал косточкой согнутого пальца себя по виску. — Тынов? Иван Федорович? Пожалуйста. Вам полностью или кратко?