Папоротниковое озеро - [29]

В конце концов, что он Сам-то сделал?.. Да, принес и подал ему очки… крутанул пропеллер и гонял козу с этим окаянным мальчишкой… Правда, ведь еще коза!.. Ну и что, коза!.. Надо же так размалодушничаться… До козы дошел! Тоже мне свидетель обвинения… В конце-то концов Тынов ведь хотел что-то полезное сделать, и эти скоты действительно перепились, это и Дуся подтверждает, она про все сарбернарство в подробностях рассказала, как они с Суглинковым шальной заработок на ушкуйнических съемках пропивали.

Да черт его подери, все еще обойдется, и Тынов может прекрасно выплыть, если он в реку… Может, сидит сейчас, сушится… А самолет-то тогда ведь утонул? Нет, лучше бы уж не в реку. А то ведь пойдет разбирательство, комиссия, экспертиза… а он, старый осел, помогал заводить мотор… Ну и что? Побудительная причина ведь, можно сказать, даже благородная!..

Он вышвырнул все газеты из карманов на «дежурный» клеенчатый диван, вздернул подбородок, почувствовал себя отважным и несгибаемым и, как очки, перед выходом на улицу надел самоуверенную усмешку на лицо.

В школе его ждали к чаю.

Антоша с Мариной Осоцкой жили в учительской. Викентий, который прихлебывал не чай, приветствовал его добродушным «а-а-а!», но Осоцкая только глянула на него, так и остановилась, широко раскрыв глаза, тихо спросила упавшим голосом:

— Что это с вами?

Он все еще оживленно потирал руки и думал, что улыбка надежно сидит у него на лице, но на него уже, как из ведра, плеснуло мучительной путаницей, смесью всех нерешенных, недодуманных мыслей, сомнений, беспокойством мучительного ожидания, тягостных предчувствий. Неужели так вот, с первого взгляда, людям видно, что с ним что-то не так! Опять в голове мелькнула мысль: как надо держаться и что отвечать. От имени безмятежно спокойного, невозмутимо уверенного, ни в чем не замешанного человека. И конечно, с этой же секунды он стал до нелепости неестествен. До того, что и Викентий заметил:

— Котик, да на вас просто лица нет. Одна рожа. Вы что?

В дурмане? Вот я вам налью, от дурного глаза. Выпейте. Жизнь прекрасна, рыбонька. Конечно, если не очень присматриваться! — Он быстро налил в три разнокалиберные маленькие посудинки. — Марина, ты по обыкновению за рулем?

— За рулем. Так что же с вами такое, голубчик? — пытливо спросила Марина. Она сидела в кресле, рядом с большим зеленоголубым глобусом, положив на него руку, и медленно потихоньку поворачивала его па осп равномерным движением пальцев.

Наборный следил за тем, как послушно поворачиваются океаны, и континенты, и горные хребты, по которым нервно, затаенновыжидательно пробегают ее тонкие пальцы, и сразу совсем пал духом, уверился, что она все равно дознается, уже почти знает. В последней попытке бодро увильнуть, ляпнул, хуже не придумаешь:

— Со мной? Ничего! Решительно ничего!

— Ас кем?.. Что случилось? — Как будто он уже ответил, с кем.

— Я и сам не знаю, что с ним, честное слово. Нелепая история. Боже мой, что за нелепость. Конечно, все может кончиться благополучно. Только, пожалуйста, имейте в виду, вообще никто еще ничего не знает, и все вдруг обойдется. Только не надо никому ничего пока говорить. Понимаете? Вы должны дать мне слово, что будете молчать.

— Прекрасно, прекрасно, — живо воскликнул Викентий. — Но ведь мы даже не знаем, о чем нам следует молчать. Это как-то неопределенно: молчишь, а о чем молчишь, и сам не знаешь.

— Он что-нибудь сделал? Что с ним случилось? Где он сейчас? — Осоцкая всей ладонью остановила вращение глобуса. Это было еще хуже.

— Ничего! — с мучением в голосе проныл Наборный. — Ну, ничего не известно. Я сам как рыба об лед… теряюсь в догадках.

— Хоссподи, да он хоть жив? — ахнула Антоша.

— Что за вопрос глупый! Разве я говорил что-нибудь такое? Конечно!.. Во всяком случае ничего не известно, и есть все основания, чтоб… С чего это вдруг — не жив? Глупости. Я просто убежден: жив и здоров, сидит себе сейчас… например, сушится. Или что-нибудь другое…

— Слушайте-ка, Наборный, кончайте бредить! — неожиданно сорвался Викентий. — Совсем зарапортовались! Выкладывайте разом: в чем дело. Ну? Что этот Тынов сотворил? У вас же руки трясутся, будто вы с ним вместе гусей воровали. Убил он кого, что ли?

Наборному вдруг полегчало на сердце: с Викентием как-то легче было разговаривать.

— Никого он не убивал. Собственно, вообще ничего особенного… просто с ума сошел, то есть в переносном значении этого выражения. Просто опрометчивый поступок, и теперь лучше всего об этом молчать, пока все само не разъяснится. Все еще может обернуться!.. Вот увидите! Вообще лучше молчать.

— Вот вы бы и молчали у себя дома. А чего это вы к нам молчать пришли? Прекратите мямлить и всех успокаивать. Ну!

— Что — ну? Я не могу вам всего объяснить. Создалось такое положение… Пропал… Взял сел в чужой самолет и улетел. Утром. И вот пропал, безо всякого разрешения.

— Погодите, постойте, что значит: сел и полетел? Это же не велосипед! Я сяду в самолет, так куда я взлечу? Станет он меня слушаться! Как же он взлетел все-таки?

— Ну, это-то что. Он же был когда-то летчиком. На войне, конечно. Но, главное, машина ведь не его, он не имел права… И раз он до сих пор не вернулся, наверное, там что-нибудь случилось. Но пока никто этого не знает, так что…