Пансион - [17]

И вотъ, безпристрастно я долженъ сказать, что это было заведеніе совсѣмъ исключительное, какого въ наши дни даже трудно представить. Если ученіе въ немъ шло недурно, зато способъ воспитанія былъ таковъ, что можно смѣло было задать вопросъ: не быль-ли устроенъ этогъ пансіонъ для того, чтобы всячески терзать и портить попавшихъ въ него мальчиковъ? Самъ Тиммерманъ, нынѣ давно уже умершій, не отличался ни жестокостью, ни глупостью. Онъ былъ, безспорно, образованнымъ человѣкомъ и въ то-же время какимъ-то мечтателемъ, не имѣвшимъ ровно ничего общаго съ педагогіей; дѣтей и дѣтскій міръ онъ вовсе не понималъ и относился къ нему съ большимъ равнодушіемъ. Открылъ онъ пансіонъ, очевидно, по настоянію своей жены, весьма практичной, холодной нѣмки, которая видѣла въ этомъ дѣлѣ способъ большой наживы. Она всѣмъ завѣдывала и распоряжалась въ пансіонѣ, она вела всѣ счеты и разсчеты, ей многія сотни мальчиковъ, прошедшихъ черезъ этотъ пансіонъ, обязаны, главнымъ образомъ, всѣми своими мученіями.

Madame Тиммерманъ достигла своей цѣли, какъ говорили, пансіонъ принесъ ей весьма значительное состояніе. Холодъ и голодъ, испытанный нами, порча нашихъ желудковъ и всего организма именно въ тѣ годы, когда человѣческій организмъ требуетъ особенно серьезныхъ заботъ для своего правильнаго развитія, порча нашихъ характеровъ и всякая нравственная порча, происходившая отъ скверныхъ надзирателей, единственнымъ достоинствомъ которыхъ было то, что они соглашались служить за малое жалованье, вотъ на чемъ алчная нѣмка основала свое благосостояніе. Пошло-ли ей и ея семьѣ въ прокъ это благосостояніе, я не знаю.

Какъ-бы то ни было, тощая, прилизанная, всегда спокойная, съ холоднымъ и безжалостнымъ взглядомъ круглыхъ глазъ, она, чуть свѣтъ, уже была въ движеніи, въ работѣ, поглощенная выниманіемъ денегъ отовсюду. Тиммерманъ-же только носился по пансіону со своей развѣвавшейся гривкой и склоненною на бокъ головою, взвизгивалъ, иногда совсѣмъ некстати, привычное «silence!», давалъ латинскіе уроки въ младшемъ классѣ и, очевидно, гдѣ-то виталъ мыслями, о чемъ-то мечталъ. Впослѣдствіи выяснилось, что его любимымъ занятіемъ, сутью его жизни, были веселыя бесѣды и попойки съ разными родственниками и товарищами, московскими пѣвцами всякихъ профессій. Вѣроятно, вслѣдствіе этихъ бесѣдъ и попоекъ, тиммермановскій носъ краснѣлъ не по днямъ, а по часамъ, и на моихъ глазахъ изъ невзрачнаго, но все-же человѣческаго носа превратился. въ какую-то висюльку ярко-малиноваго цвѣта.

Надзиратели могли-бы, можетъ быть, занимать какія угодно должности, только не надзирателей; откуда они брались, сказать трудно, и я даже отказываюсь дѣлать по этому предмету какія-либо предположенія. Начать съ нѣмцевъ. Хипцъ — грязный, глупый и глухой, вѣчно былъ облѣпленъ пластырями и, страдая хроническимъ насморкомъ, мылъ въ классѣ, изъ графина, надъ плевальницей, свои носовые платки, а затѣмъ сушилъ ихъ на классныхъ подоконникахъ. Онъ вѣчно и всецѣло былъ занятъ этимъ мытьемъ и пластырями, которые отдиралъ отъ своихъ болячекъ и снова налѣплялъ, классъ-же при немъ могъ невозбранно предаваться всѣмъ своимъ инстинктамъ. Гринвальдъ, сухой какъ мумія человѣкъ среднихъ лѣтъ, или спалъ на каѳедрѣ, или велъ бесѣду съ нашими нѣмчиками, которыми только и занимался. Мертенсъ, добродушнаго и наивно-комичнаго вида толстякъ, называвшійся у насъ «водовозомъ», только и дѣлалъ, что разсказывалъ своимъ любимчикамъ смѣшные и непристойные анекдоты и всѣхъ старшихъ пансіонеровъ приглашалъ къ себѣ, увѣряя, что у него «ошень миленьки, добри и смѣшни дочки».

Изъ французовъ, кромѣ звѣря и человѣконенавистника Дерондольфа, о которомъ я уже говорилъ, я помню еще m-r Жюльяра. Онъ также давалъ намъ уроки французскаго языка, замѣнивъ собою чопорнаго и театрально-изящнаго Сатіаса. Жюльяръ былъ еще молодой человѣкъ, худенькій, юркій, съ такимъ большимъ, непонятно-тонкимъ и острымъ носомъ, что могъ, кажется, обмакнувъ его въ чернила, писать имъ вмѣсто пера. Но хоть и не носомъ, а онъ писалъ, писалъ стихи, и даже издалъ книжку своихъ стиховъ. Особенность его музы заключалась, въ томъ, что онъ писалъ свои стихотворенія такъ, что изъ ихъ строкъ образовывались разные предметы: то графинъ, то рюмка, то ваза, то крестъ. Помню, даже одно стихотвореніе было въ формѣ женской головки. Конечно, въ этомъ проявилось своего рода искусство; но можно себѣ представить, что за безсмыслица заключалась въ этихъ стихотворныхъ фигурахъ!

Жюльяръ былъ, конечно, преисполненъ сознаніемъ своей геніальности, постоянно говорилъ только о себѣ, только о своихъ стихахъ и успѣхахъ, заставлялъ насъ учить наизусть, въ видѣ избранныхъ произведеній французской поэзіи, эти стихи-фигуры.

Вотъ онъ на каѳедрѣ водитъ острымъ носомъ, какъ указкой по журналу… Вдругъ, закинувъ голову и тряхнувъ длинными «поэтическими» волосами, крикнетъ, смотря на меня:

— Eh bien, Vériguine, récitez ma «bouteille»!

И я долженъ декламировать ему его «бутылку», — нѣчто невообразимо-нелѣпое.

Конечно, очень скоро мы обратили его въ шуты, издѣвались надъ нимъ всячески, онъ не выдержалъ — и покинулъ пансіонъ, къ нашему величайшему огорченію.