Паноптикум - [12]
Фридьеш метнулся к Трамплингу и вдруг воскликнул:
— Ой, да ведь он — тетенька!
— Как? Что? Тетка?!
Таким образом, даже бедному пастушку не удалось избежать хорошего пинка.
Цели мятежа больше не существовало, идеал рухнул и был оплеван, бунт превратился в истерическое неистовство обманутой толпы.
Лишь немногие встали на защиту Трамплинга, презрев тот факт, что он внезапно оказался дамой; остальные заливались смехом и бегали по пыльной сцене, совершенно не обращая внимания на то, что на них были новые с иголочки платья.
Зиа, растеряв свои бантики, вся в грязи, выползла из-за королевского трона; под ее разорванным в клочья платьицем величественно сверкало покрытое золотистым пушком тело. Я бросился к ней, но теперь уже не поцеловал ее, а действительно укусил. Зиа завизжала и кинулась к матери, которая в отчаянии ломала свои жирные руки. Какой-то пожилой господин стоял в углу сцены, аплодировал нам и кричал:
— Браво, ребята! Браво! Так им и надо!
Преданный своему делу учитель гимнастики тоже прибежал стремглав на сцену и заорал во все горло:
— Смирно! Гимназисты, направо! Ученики начальной школы, налево! Выстроиться!
Но кто-то сзади дал ему ужасающий пинок ногой.
Кто знает, во что еще мог вылиться этот бунт, если бы одному человеку, облеченному чрезвычайным доверием, не пришла в голову блестящая мысль ввести в действие механизм дождя. С веревочного потолка сцены вдруг хлынул ливень; вода грубо и немилосердно заливала обломки декораций, порванные маскарадные костюмы, а вместе с ними и детскую орду на сцене. Все бросились куда глаза глядят: Зиа, крякая как утка, зарылась лицом в мамину юбку; курносый мальчик побежал в направлении артистических уборных, совершив по пути такую непристойность, которая казалась просто невероятной, учитывая возраст этого веснушчатого господского сынка и общественное положение его папаши. Родители были явно шокированы поведением своего чада.
На поле битвы остался лишь один Фридьеш, запыхавшийся и расстроенный.
Когда мы сели в автомобиль, мать начала было ругать меня, но отец прикрикнул на нее.
— Потерпи до дома! — строго сказал он, показывая глазами на шофера, а тот прошептал мне на ухо:
— Чудесно! Могу смело сказать, что это было просто чудесно! Самый последний уличный мальчишка такого не придумает!
Щеки Фридьеша еще горели огнем, но в глазах уже светилась грусть. Он молча уселся рядом с шофером и только время от времени вытирал платком мокрое лицо.
Когда мы приехали домой, первым вошел в переднюю отец. Он снял пальто, спокойно повесил его на вешалку, делая все это подчеркнуто не торопясь, потом подозвал к себе Фридьеша и, не говоря ни слова, залепил ему две здоровенные оплеухи.
1931
ВЕРУЮЩИЙ И ВЕРООТСТУПНИК
(Из дневника сына одного банкира)
В двадцать один год я достиг того обычного состояния интеллигентных молодых людей, которые делят человечество на две большие группы: гениев и идиотов. Одно из этих диаметрально противоположных званий человек, однако, получает не по каким-либо своим личным качествам, а в зависимости от миросозерцания того класса, к которому он принадлежит. При всем своем чрезмерно индивидуалистическом умонастроении я томился по коллективизму, так как видел в нем самые прогрессивные формы утверждения личности. В приниженной же всякими ограничениями и фальсифицированной демократии, при которой каждый свободен работать столько, сколько ему вздумается, однако если не работает высунувши язык, то может и умереть с голоду (хотя то же самое с ним может случиться, пока он пребывает в поисках работы), в этой самой «демократии» я видел наижесточайшее угнетение личности.
Но если правда, что коллективизм как понятие означает духовную и экономическую общность масс, то самые элементарные примеры подобной общности я имел возможность наблюдать в моем собственном узком мирке. Можно ли конкретно представить себе другой общественный строй, при котором люди в такой же мере отрекаются от всяких проявлений личности, как в том обществе, где я живу? Окружающие имеют совершенно одинаковые мнения обо всем, начиная от Гомера и кончая Поль де Коком, от Фидия и до современного кубизма, от метафизики до материализма (а мало ли и сегодня таких мещан с кашей в голове, которые путают эти два философских направления?!), — одним словом, обо всем, от самого ничтожного до самого великого. Ото всего, чем они жили, как одевались, держали вилку, слушали музыку и зарабатывали деньги, что считали наивысшей истиной и что абсурдом, — ото всего этого несло той пресловутой «общностью», от которой я хотел спастись в настоящем коллективизме, где и думал найти свободу личности. Ведь мысли о свободе человека ярким пламенем зажигают весь хворост левых идей, и нередки случаи, когда понятие и форма существования свободы совершенно извращаются.
Нет ничего удивительного, что при таком состоянии духа я агрессивно восставал против всего, что мои домашние подразумевали под собирательным понятием «порядочного человека». Единственной возможностью, которую я нашел для применения своих принципов, было оригинальничанье; при этом я совершенно забывал, что именно оно и является одним из буржуазных недугов, ведь это не что иное, как бесплодные судороги, свидетельствующие о бессилии зреющих в людях мятежных порывов. Да и само оригинальничанье, зародившееся в такой жалкой среде, не могло достичь даже границ классического и литературного безумия.
