Паническая атака - [5]

А чего это я улыбаюсь, подумал я, чтобы подумать хоть о чем-то внешнем по отношению к тому кошмару, что сам собою возводился у меня внутри. Снисходительная улыбка, с которой я снимал второй медицинский том с полки, теперь была неуместна, как свадебное платье на похоронах.

Я перестал улыбаться, и мне стало еще тяжелее, как будто улыбка была чем-то материальным, что связывало меня с прежним, беззаботным миром. Как сухой лист связывает все же зимнее твое сознание с летом. И я решил улыбнуться снова, через силу, назло! И у меня не получилось. Я вернулся к тексту статьи и стал яростно ковырять ее взглядом, надеясь добыть из нее какую-то слабость, противоречие. Оказывается, есть лазейка сквозь эту черноту, внезапно подступившую к самому краю души. Прививка! Отлегло!

Но рано!

Чем раньше она сделана, тем лучше, и «бесполезно» ее проводить, если с момента укуса прошло уже две недели.

Две недели. Я мысленно посчитал. Укушен 7-го, сегодня 21-е.

Меня аж покачнуло. Ровно четырнадцатый день!

Но нет, нет, нет! Я же сделал укол! Прививка уже начата. В первый день! Но второй и третий уколы пропущены — явилась сама собою безжалостная мысль.

И тут все предыдущие страхи мне показались мелкой ерундой, я вдруг ощутил себя внутри громадной, прозрачной, бесконечно тяжелой горы. Все люди вовне, а я внутри. И название этой горы — безнадежность. Между мною и всеми ими уже нет ничего общего. Мы в совершенно разных мирах. Вот человек в очках и кепке задел меня локтем, проходя мимо стеллажа, но не попал ко мне внутрь, а я не вернулся в то, что было прежде, до…

Еще какое-то время я бродил по магазину, овладевая, до какой степени это было возможно, собой.

Четырнадцатый день, четырнадцатый день!

Но, может быть, еще не поздно?.. Еще только четыре часа четырнадцатого дня.

И я помчался в нашу районную поликлинику. От «Лубянки» до «Сокольников» прямая ветка метро, и я был за это благодарен Создателю. Разъезжаясь ботинками по тающему снегу, я завернул со Стромынки к дверям поликлиники и тут вспомнил о неприятных медсестрах, работавших со мною в прошлый раз. Явиться перед ними снова, после того презрения, которым они тихо обливали меня в прошлый раз, да еще и в таком позорно паническом состоянии… Я колебался всего несколько секунд. Нелепый стыд вместе с укромной гордостью были отринуты на бегу по тускло освещенному коридору. Да, там же еще и мудрая уборщица, мелькнула маленькая, тошненькая мысль. Перед ней было стыдно каким-то отдельным образом. Но не до такой степени, чтобы заставить меня замедлить мое стремление к спасению.

Уборщицы не было.

И тех медсестер не было!

Был бровастый старичок, похожий на провинциального фельдшера. В белом халате поверх пальто и в валенках. Но он был занят. На том стуле, на котором давеча сидел укалываемый я, располагался голый по пояс мужчина с телом, бледным до такой степени, что это бросалось в глаза даже в зимний пасмурный день. У него было что-то страшное и отвратительное с левой рукой, он пьяным, замедленным голосом разговаривал с ней, как с провинившейся собакой, и отвечал параллельно на вопросы «фельдшера», зачем-то подолгу их обдумывая. Дело у них продвигалось очень медленно. Кроме того, была еще и очередь! Еще один пострадавший, длинный, длинноносый парень с забинтованной головой. И тоже, кажется, пьяноватый. А там еще и женщина с какой-то бумагой, я только обратился к ней взглядом, как она кивнула, мол, я тоже туда.

Сдерживая внутреннюю дрожь, я прошелся по грязному (лучше бы убирала как следует) кафелю. Вперед-назад-вперед. Кабинет номер 6, и рядом кабинет номер 17 — как это понять? И нет никаких сил понимать. Отвратные плакаты настенной агитации. Причем какие-то допотопные, не то что в предбаннике платной клиники. Сил читать все это, конечно, не было, я только скользнул брезгливым взглядом по серой поверхности. Но зацепился за характерный остроухий, хвостатый силуэт.

Собака!

При чем здесь-то собака!

Подошел ближе.

Плакат агитировал за профилактику бешенства.

Агитировал примитивно, тупо. Особенно нелепо смотрелись капли отравленной слюны, падающие из пасти пораженного болезнью животного. Чтобы их нельзя было не рассмотреть, их непропорционально увеличили в сравнении с головой — такое впечатление, что из пасти падают лампочки.

Но все это было ерунда. Я даже чуть иронически приободрился при виде огромной слюны. В художническом просчете мне виделся изъян в самом заговоре реальности против меня. И тут я прочел последнюю фразу, венчавшую идею плаката:

НЕТ БОЛЕЗНИ УЖАСНЕЕ, ЧЕМ ВОДОБОЯЗНЬ.

А. П. Чехов

Я почувствовал, что бледнею. Сделал два приставных шага в сторону от плаката. Ненавижу тех, кто лезет без очереди, иногда даже опускаюсь до скандала по этому поводу, но тут ринулся в кабинет к очкастому деду, бормоча на ходу: «Мне только спросить, мне только спросить».

«Фельдшер» уже не сидел за столом, а обрабатывал руку бледного больного, усаженного на дерматиновую банкетку. Я громоздко подъюлил сбоку и забормотал быстро про собаку, про укус, про первый укол. Неплохо бы, мол, продолжить. Склонившись над раненой, грязной рукой, почти касаясь ее невероятно кустистыми бровями, он равнодушно поинтересовался, даже не глянув в мою сторону, а сколько прошло времени с того момента…