Панфилыч и Данилыч - [33]

Собиралась Пана на курорт, переодевалась, сменила будничное белье на заветный черный гарнитур с кружевами, посмотрела на себя в зеркало на шифоньере, а и груди висят в сморщенном лифчике, да и ноги не те под кружевами. Не то, не то, Пана! Заплакала, упала на кровать. Верно говорила Настасья: «Разве тебе такой мужик нужен, Паночка? Ветрогон! Он в женшине-то еще ничего не понимает, а поймет – ты уже старуха станешь!»

Михаил увидел в окно, что жена перед зеркалом вертится, комбинацию примеряет. Бросил сверху лопату в мягкий мокрый весенний сугроб. Слез со стайки – снег на ней чистил, – закурил, успокоился. Ревновал последнее время как бешеный.

Капельки с черной крыши бежали, брякали в перевернутое ведро на крыльце. Солнце желтое, жидкое, глаза заливает, ломит.

Вроде шутя сказал, облокотившись в спальне о косяк:

– Правильно! Там красивым бабам внимание уделяют!

Но когда подняла Пана лицо от подушки, пожалел о своих словах: не такие глаза были у жены.

– Пропала моя красота, Миша?

– Куда же делась? – Скинул валенки, подсел, сильный да здоровый, ласковый, снегом пахнет весенним, папиросой, легким хмелем.

– Сквозь твои руки красота моя ушла, как вода расточилась!

Дошло до мальчишеских мозгов, до сердца.

8

Какая весна была!

За несколько дней все протаяло, сплыла грязная вода по Шунгулешу, по Талде. Мосты посносило. Большими объездами катанул из Нижнеталдинска в Усолье.

Отпросился у завгара на пятницу и понедельник. Весь «газон» свой латаный-перелатаный разбил – добрался.

Где-то на середине дороги, сидя в чайной и глядя на свою грязную машину, стоявшую у обочины под окном, Михаил вдруг понял: не то беда, что Пана лицом к стенке поворачивается неделю-другую, что хозяйство на его руках, а то беда, что умрет она от этой болезни! Умрет и оставит его одного с сыном Гришатой! Не то беда в болезни жены, что тело у нее ослабело и нет в нем прежней веселости и упругости, мягко сжимающей нежной силы, а то беда, что уходит все это бесповоротно, как ушла давно грудастая девочка-одноклассница. Не будет теплой и надежной, как печка, бабы, говорившей в темноте: «Кому пожалуюсь, Миша, если не тебе? А тебе все – товарищи-приятели».

Не будет голоса этого ласкового, с укоризной, не будет поднимавшейся по ночам к сыну, легко приваливавшейся на обратном пути, жарко обнимавшей, не будет той, что в хмельной полутьме расплывалась, стаскивала с него склизлые кованые сапоги, той, что воскресными утрами настряпывалась до всеобщего подъема и сама уже не ела, а только своим мужикам подавала!

Утра эти воскресные! Да возможно ли вообще такое счастье! Страшно подумать, что другая женщина…

Страшно было подумать, а думалось!

9

– Вот тебе и раз! – удивилась Пана, выйдя на терраску в больничном халате. – А мы паужинаем!

– Какой же здесь курорт, все больные ходят!

– Дак я не знала, что ты приедешь, – голову опустила.

10

Спать Михаил уезжал в санаторную рощу. Днем было тепло, а ночами закалялся в брезенте под деревьями. Жарил на прутике колбасу, выпивал чекушку.

Гулять Пану не пускали – дальше санаторной рощи нельзя было ходить. Спина у нее под пальто в халате стала совсем узкая, выделился хребет, выпирали моклоки, тело стало слабое, жидкое.

В роще, на машинном сиденье, Пана тепло прижималась к нему, бодрилась, а он гладил ее плечи, прощупывал косточки, сердце обливалось жалостью, но тоже бодрился.

Показалось ей, что он с особым значением прижал ее, встрепенулась, взмолилась:

– Нельзя, Миша, никак нельзя. Врач лично меня предупредил. Вот, мол, у вас муж приехал. Зачем приехал? Имейте в виду!

– Ты чо, дура! Ничего я и не думал такого. Худая ты стала, вот чего щупаю. Сейчас вернусь, с Ухаловым на пантовку побежим, свеженьких достанем. Желочи медвежьей обещали принести, барсучьего жиру. Встанешь, Пана! В лепешку разобьюсь! Знаешь, какая сила в природных веществах? Это не то что у докторов – все лекарства фальшивые! Тут сама природа!

– Не буду я больше пить. Нам специально говорили, чтобы ни у каких знахарей, бабок не лечились и не советовались даже. Особый курс лечения, все другое категорически запрещено. Напрасно я прежде принимала да с Настасьей советовалась, сразу надо было по врачам. Может, оттого и хуже.

11

От настоящего горя нет спасения, не запьешь его, не загуляешь.

12

На часах было семь, когда Михаил соступил на снег и бросил рюкзак.

В стекле зимовья тускло и холодно отсвечивали последние кровиночки заката. Часы были верные – «Победа». Сколько он на них пива выспорил: солдатское еще развлечение обмениваться часами на спор, для проверки, у кого точней. Никогда не подводили, сколько лет работают.

«Махнем, не глядя?…»

Такие часы не глядя не махнешь, как бывало с другими.

Зимовье не успело выстыть до конца.

Хорошо одному!

Как это?

Напарника нету, чтобы человек! Одному плохо!

13

Занявшись делом – кормежкой собак, обдиранием шкурок, ужином, – Михаил забылся от печали, давившей сердце, а один раз даже засмеялся над собаками.

О Фросе Цаплиной он старался не думать, неудобно перед памятью жены. Да и вообще, бестолковое дело, молодая.

Не то слово – девчонка! Девятнадцать лет… разве можно. Никаких же общих интересов. Совестно думать о ней, пусть живет, радуется, как плотичка в реке.