Панфилыч и Данилыч - [3]

В щели пробивался свет. Во дворе повизгивали собаки и глухо переступал по бревенчатому настилу панфиловский мерин Маек.

– Заходи, мужики, – отозвался из избы хозяин.

Панфилыч в шерстяных носках и полной сбруе сидел за столом.

– Приятного аппетита, хозяин, – сказал Кешка.

– Спасибо на добром слове, садитесь с нами, – ласково ответила Марковна.

Панфилыч промолчал.

Из-за занавески смотрела на вошедших большая лохматая голова больной дочери Панфилыча. Когда девочка заметила, что на нее смотрят, она взвизгнула и спряталась, остались видны ее тоненькие пальчики, державшиеся за занавеску.

– Айда с нами, Калерочка, – сказал Михаил, – грибочков соберешь.

– Не-е! – пронзительно крикнула девочка и распахнула занавеску, с пугающим восторгом глядя на Михаила.

– Ремня хочешь? – спросил Панфилыч, поднимая глаза от миски.

Девочка спряталась и затихла. Слышно стало, как она всхлипывает.

– Чайку на дорожку, – еще раз предложила Марковна, встревоженно покосившись на занавеску.

– Пили-ели, благодарны очень, – весело сказал Михаил.

Обычно Калерочка его не боялась, и он всегда с ней разговаривал и играл, но сегодня она или не узнала его, или испугалась Кешки Косого.

Панфилыч потел над миской, будто хотел наесться на месяц вперед. Кешка сидел у порога на корточках. Подсел к нему и Михаил.

– Кошму ложить – нет ли? – крикнула из сеней Марковна.

– Ложи, – ответил Панфилыч.

– Ремешок желтенький ложить – нет ли?

– Ложи.

– Варенье берешь, нет ли? Али раздумал?

– Не ложи! – весело и громко крикнул Михаил. – Я сладкого не ем!

– Самородинного положь баночку, – сказал Панфилыч и заспанно и хмуро посмотрел на ожидавших его спутников.

– А эту срамотишшу почо в мешок сунул? Я обыскалась, чинить хотела, а ты упрятал. Так в дырьях и будешь ходить?… Мишка-то чо скажет? Старуха плохая, мол, старая, за мужем не смотрит. И так нас люди осуждают!

Из сеней вылетели и упали на пол кальсоны и нижняя рубашка.

– Положь на место, дура! Починить, дак не сыскала, а теперь дак!

– Ложи, Марковна, в тайге все сойдет, – засмеялся Михаил, поглядел на просвет изношенное шерстяное белье напарника и бросил его обратно в сени.

Чай пить Панфилыч не стал, чтобы не задерживаться, – хлебнул немного холодной воды из ведра, взял конфетку пососать после жирного, поругал в сенях свою старуху, обул на пороге пованивающие свежей смазкой ичиги, топнул пятками пару раз в пол и тяжело поднялся.

– Поташшились, чо ли, мужики?

– Поташшились.

3

На улице подвьючили Майка, проверились. Недетским голосом заплакала в избе Калерочка, залилась, зашлась сильным грубым криком.

– Уйми там! – Панфилыч откашлялся, отплевался и вышел из ворот следом за выводившими мерина мужиками. – Не закрывай, баба закроет, – сказал Панфилыч возившемуся в темноте с воротами Михаилу и пошел вперед, шоркая по мерзлой заиндевелой траве нерасхоженными ногами.

Михаил все-таки заложил ворота.

С крыльца Марковна ворковала:

– Не плачь, Калерочка. Уехал наш папка, уехал! Тихой теперя наш домишко, тихой да славной! Будем с тобой зимовать, чай с блюдечков пить!

4

В Нижнеталдинске только из редких ставней пробивался свет.

Тьма перерождалась, расслаивалась.

На дальнем конце путеводной звездой тускло, но негасимо светилась лампочка сельпо.

Через час охотники свернули с гремучего, разбитого лесовозами асфальта Сибирского тракта на гравийную подмороженную дорогу специализированного леспромхоза «Узбеклес».

Когда-то здесь на тракт выбегала пешая тропа, потом вьючная, потом тележная колея, а теперь лесовозы разъезжались при встрече свободно.

Лошади стали глуше цокать копытами, собаки убежали вперед и где-то по кустам рычали, играя друг с другом.

За спиной прозвенел поезд; нарастая, донеслась и погасла над тайгой, шарахнувшись волнистым эхом между сопок, сирена электровоза. Над самым нижнеталдинским кладбищем, на подъеме с поворотом, дает электровоз сирену, от нее колеблется воздух, а от тяжести и скорости экспресса деревни по сторонам Транссибирской магистрали подпрыгивают и подрагивают, как чашки на столе.

Пронеслась, ударяя по сопкам и сплетаясь с собственным эхом, сирена экспресса, – значит, наступило в Шунгулешских тайгах утро, шестичасовой прошел.

5

– Нынче мы, кажись, из первых опять, – сказал Михаил.

Кешка кивнул ему и улыбнулся. Панфилыч ничего не сказал.

Чай сели пить в седловине Шунгулешского, или, как его называли в отличие от остальных, Первого перевала.

Кешка проверил вьюки, Панфилыч с отвычки завалился под кедром, одиноко оставленным на сплошной лесосеке. В обязанности такого кедра входило засеять своими семенами огромную свежую рану лесосеки, и лет ему для этого отводилось сто – сто двадцать по графику и плану.

Михаил быстро сбегал к роднику, шепеляво сочившемуся меж камней, натаскал сучьев, поставил котелок на огонь, достал из мешка банку сгущенного молока. Чтобы не портить нож, углом топора взрезал мягкую жесть и развернул ее рваным лоскутом, топор очистил от липкой сладости, смахнув на старом пне свежую затеску. Старый замшелый пень показал крепкое еще смолево-красное нутро, а уж о новых пнях на лесосеке говорить не приходится – они когда-то еще гнить начнут…