Панфилыч и Данилыч - [22]

Собаки следили за ним снизу. А он посмеивался: «Зиму поживем, хозяева».

И все хорошо, если бы не случай.

Поехал он на зорю и при выходе из лодки оступился. Ну вот как будто кто его легонечко толкнул в плечо сзади.

Он как бы и оборотился на этого неизвестного и сказал: «От те на, пошто это со мной?»

Только сказал – и вот, весь уже в воде.

Ну, замок да замок, ладно. Лодку все же подтащил и на берег сам вылез. И – ничего, вроде голова не кружилась больше. Ему надо бы сразу в лодку да изо всех сил отгребаться в зимовье, а он – костерок гоношить, согреваться. Зябко стало.

Костерок так себе, трава да камыш, вроде и жарко, да не греет.

Покрутился на острове, покрутился, чует, совсем зазяб. Тут утки сели, бахнул – еще налетели, бахнул – еще налетели, будто согрелся.

Навалял десяток, да еще Ветка за подранками по камышам лазила – не бросать же ее на острове. Черти ее таскали! Уж и кричал он на нее, и ругался, а сам все зябнет и зябнет.

Вот момент-то и упустил, и пока греб – не согрелся уже. Расшуровал печку, чаю напился, хотел еще малины, а малины-то и нету. Вот так! Нету малины, а должна быть. И куда делась?… Должна же быть, если не домовой!…

Ночью старик неотвязно чувствовал, что пухнет. Пухнет, пухнет, аж на нарах не умещается. Ни рукой, ни ногой. До кружки не дотягивается.

А на улице мороз вроде, снег.

Днем он встал и едва-едва притащил дров. И под рукой дрова, а едва дошел. На всякий случай решил натаскать поболе – с нечистым дела плохи, того гляди – не даст подняться. В зимовье как-никак, хоть на карачках, а подтопишься.

Он и собак накормил, размочил лапшу в корыте, себе же заварил соленых уток, оставались в лагушке. Хотелось бы копченых, но разве осилить лестницу на чердак.

Вот тебе и наготовил на зиму, а жить, кто его знает, придется ли еще эту зиму.

Он забрался на нары, укрылся всем, что было в зимовье, начиная со старых ватных штанов, – курмушками, истертым оленьим одеялом: старался сопреть, чтобы пересилить болезнь.

«Вот как одному», – думал старик, и слезы сбегали от глаз к ушам. Плакал он, лежа на спине, уставившись в прокопченный потолок зимовья.

В эту, а может, в следующую ночь старик услышал гусиный гогот.

Потом он увидел снег в синем окне. Озеро остекленело, замерзло. Снег на льду не держался – сдувало. Лед был бутылочно-зеленый.

Старик побоялся шагнуть за порог, подобрал кое- какие чурочки да щепки, подтопился и лег на нары, сказав себе: «Теперь, Кирша, не натописся…»

Ему не хотелось думать об одном и том же; он и не боялся, что же тут бояться, дело известное, – а не хотелось. Он вспоминал какие-то давние случаи, какую-то далекую родню, забытых и случайных людей из давних странствий, семью.

Думал он и о своих собаках. Он даже заманивал их, чтобы перестрелять из ружья, но потом переменил план: вдруг что-нибудь счастливое случится, вдруг забредет кто на Шамановское! Может, они сами на охотника тропами выйдут, когда испугаются?… А мясо найдут… Кобель задавит теленка, зверька какого, кабарожку.

О смерти он давно все продумал. Умереть в его представлении было – уйти в черные далекие тайги, никому не известные, куда один за другим уходили прежние старики.

Давно они ушли туда, не вернулись.

Повалил снег и укрыл озеро и зимовье. Князь не оставил своего следа на этом снегу. Ушел великий охотник в черные далекие тайги, и все остальные снега идут теперь без него.

Глава пятая ПРЕКРАСНАЯ ЖИЗНЬ ПО МЕЛКОМУ СНЕГУ 1

Шла охота по малоснежью, ходовая, изматывающая. Панфилыч сколько мог старался со своим Ударом, но все равно Михаил был сильнее, моложе и удачливее. Осталось какую-нибудь неделю отходить, пора было и плашки поднимать.

Михаила, как всегда, Панфилыч отправил на дальние круга.

– Тебе, однако, идти, Миша. Темя кругами обежишь, подымешь. Вон, глухаря порви. Я пока тут покручусь.

– Ну, не вам же идти, ясное море!

– Не всего глухаря-то бери, я им тоже сторожить буду. Грибков возьми и грибками сторожь. Белочка любит. Там добудешь глухаришку, рябчишку.

– И то правильно, – согласился Михаил. – Чай пить?

– Короче деньки становятся. Скоро вовсе в рукавичку сожмутся.

По «Маяку» была утренняя воскресная передача. Панфилыч сделал погромче и посмеивался.

На улице Михаил разжигал костер для чая. Звякнула канистра с соляркой, пыхнуло черное сажинное пламя в окошечке. Панфилыч неодобрительно подумал, что Михаил льет солярку направо и налево.

Солярки, вообще-то говоря, две столитровые бочки от экспедиции осталось: одна здесь, другая у Данилыча Подземного на базе. Лет на двадцать!

– Ах ёшь вашу клеш! Охотнички, растуды вашу мать! – заревел под окном Михаил.

Панфилыч обернулся к стеколышку – так и есть, опять собак дрессирует. Псы сидели на задах и, прижав уши, слушали лекцию хозяина.

– Кто без команды хапнет! Ясное море! Слушай меня! Саян, ты старшой, подходи! – Саян вскочил и вежливо, но без подобострастия подошел к цинковому тазу с кормом. – Удар! Твоя очередь! – Удар, помаргивая глазами, подполз к тазу и начал жадно хватать кашу. – Теперь ты, молодой! Байкал! – Байкал со щенячьей, не выветрившейся в этом огромном кобеле радостью вскочил, завертел всем телом и залез тут же в таз с лапами. – Салага!