Панфилыч и Данилыч - [13]

– Пусть распишется в ведомости, а деньги выдайте при нем ей, – сердито сказал Балай, – зачем все эти доверенности и тому подобное? Формальности!

– Уж так у них делается, – криво усмехнулся Баукин, – пьяный Веркин это не трезвый Веркин. Уж если подписать, он не отымет. Да подписывай, Федор Евсеич! – В голосе бухгалтера прозвучало совсем не насмешливое напряжение.

Балай поднял на бухгалтера глаза, но тот опять криво усмехнулся, хоть и смотрел твердо.

– Неужели его бумага остановит?

– В том-то и чудо, в том-то и чудо, останавливает! – ласково посмотрел на охотоведа бухгалтер. – В общем, подписывай, все тут юридически правильно.

– Неззя мне, – убедительно промычал Веркин. Доверенность в его руке перестала трепетать, улеглась на стекло директорского стола.

– В тайгу не выйдет, пока деньги не кончит. – На глазах у Валерии Тихоновны стояли слезы.

– Хватит тебе, Валерия, видишь, подписывает. Просто не понял человек, а ты вон, разливаешься! – Баукин передернул плечами.

– Ах, черт! – выругался Балай и размашисто подписал рваный косо тетрадный листок, имевший для Кузьмы Веркина значение закона, а скорее – табу.- Глупость какая, взрослые люди.

– Взрослые ее и пьют! – сказал Веркин, сверкнув из-под ладони глазом.

– Идолище, стыда с тобой не оберешься… – причитала Валерия Тихоновна.

– Иди получай, я тебя там подожду, – сказал Веркин, передавая ей доверенность.

– Смотри, Кузьма, – шепотом сказал Баукин, – смотри у меня!

– Да ладно, – отмахнулся Веркин и первым пошел к двери.

И все вышли, а Балай остался сидеть за столом.

Ничего от него не требовалось, никакого участия. Нужен был бумагу подписать. А вот Баукин там замешан, хоть и посмеивается. Родня, наверное, какая-нибудь или просто так, свой человек.

3

– Держись, Валерия! – сказала, выглянув из своей амбразуры, кассирша. – Дуй прямо в сберкассу.

Окруженная тремя детьми, под их неприступной охраной, Валерия Тихоновна благополучно выплывает из щучьей заводи бичей, доходит до сберкассы, где ее и ожидает «идолище».

Идолище получает роковую пятерку, из-за которой и терпело унижение с доверенностью, опрометью бежит в магазин, а из магазина уже медленно и с достоинством возвращается в контору. И вот уже слышно не мычание, не тихое и стыдливое, полное сознания собственной вины «неззя мне», – низким надтреснутым, гудящим басом провозглашает Веркин: «Триста колов!» – в амбразуру кассы, в спину юркнувшего в бухгалтерию Баукина. «Триста колов!» – в дерматиновую дверь директорского кабинета.

Через час-другой идолище выволакивает из своего таежного запаса три большие банки тушенки, с трудом добытой все той же Валерией Тихоновной к сезону, и бредет менять их возле магазина. Среди бела дня никто с ним не решится вступить в такой нечестный обмен, но приглашают в компанию, для закуски.

Вернуться домой идолище не смогло…

До вечера будет прогуливаться мимо рукосуевской лавочки, на которой спит Веркин, старший его сын Витька, будет отходить подальше к реке, если пойдет кто из знакомых, прятаться за старую водовозку возле пылинского дома, до редких подростковых слез стыдясь за батю.

Какие мысли в голове у Витьки, какие чувства разрушают в это время мальчишескую фантастическую душу?

Вечером, потемну уже, будет перенесено идолище в боковушку, и всю-то ночь будет отваживаться с ним Валерия Тихоновна.

Проспавшись, на рассвете уйдет Кузьма Веркин в тайгу на, промысел: И как только ноги понесут его под тяжелой ношей, как только с хрипом и свистом будет тянуть в груди его измученное сердце, каких только обещаний не будет давать он себе на первом же подъеме! Но только после промысла вся эта мрачная история, наверное, повторится сначала.

4

Вал, продукцию промхозу по ореху дает, как это ни противоестественно, дикая сила, сезонники. Штатные охотники тут ничего не весят – процентов десять.

До тысячи человек сразу выходит в Шунгулешскую тайгу, если предвидится урожай-заработок; и половина из них – частично деклассированный элемент – бичи, остальные – отпускники, рабочие, служащие.

Для деревенских людей орехи – привычная, вроде покоса, – нетяжкая, хорошо и в тонкостях знакомая работа, и места у них давно известные. Фомины колотят на Веселом ручье, Рукосуевы – напротив через падь, Ухалов с Ельменевым и двумя-тремя соседскими мальчишками колотить уходят со своего охотничьего участка, где урожай не так удобен для сбора, в мало кому известное место – в Сухую падь, там кедрач средний, самый колотовник. Ефим Данилыч Подземный колотит на Талой, прямо возле своей базы, сам колотит, сам у себя и принимает, ловчее некуда! Усушка, утруска, мышье яденье!

Деревенские и зарабатывают больше, и домой помыться сбегают в дождливый день.

Если на пушном промысле требуется мастерство, то бить-то колотом – полутораметровым чурбаном на трехметровой рукояти – по кедру наука нехитрая.

Нехитра наука собирать и стаскивать шишку к зимовьям, перемалывать ее там в барабане, подобном мясорубке ростом с баньку. Несложно отвеивать шелуху, а набивать орехом кули уж совсем просто.

Трудоемко, но несложно. Каждый сможет.

Мешки приемщик взвесит, выпишет квитанции, орешник спустится в контору, получит заработанные деньги и поведет себя по-разному. Деревенские пойдут по домам, у них поспела новая работа. Охотники двинутся на промысел. Горожане разъедутся. Большая часть бичей просто-напросто испарится, часть будет околачиваться в Нижнеталдинске, часть же, самая вредоносная, расползется обратно по зимовьям и там будет мешать промысловикам до самых морозов, будет даже пытаться промышлять мясо и пушнину, доживет так до весны, а весной будет добирать ту шишку, которая за зиму упала с кедров и, сохранившись от мышей, даст им небольшой, но довольно верный заработок.