Памятные годы - [6]

Вначале Гротен и в деревне оставался верен своим великосветским петербургским замашкам. Но вдруг, к великому нашему удивлению, он внезапно произвел в своем быту коренной переворот: всё английское переделал на русское. Исчезли английская упряжь, грумы, кэбы. Появились тройки, тарантасы, русская конюшня. Да и самого Гротена было не узнать. Он завел себе особого покроя кафтан, шаровары, высокие сапоги. Зимой стал носить полушубок, папаху и какой-то невероятный жезл. Слуг стал называть не иначе, как Сенька, Степка, Ильюшка, хотя были они солидными мужиками. В общем, выходец из Голландии и недавний рьяный поклонник всего английского, Гротен начал изображать из себя патриархального русского барина, горячего ревнителя отечественной старины.

Этот ловкий человек с авантюристическими замашками был для меня олицетворением среды, в которой я жил, ее пустоты, праздности, лицемерия. Очень меня огорчало то, что моя мать, которую я любил, могла питать какие-то чувства к этому петербургскому жуиру и моту.

Помещиком Гротен оказался никудышным, понятия о том, как вести хозяйство, не имел и вскоре попал в цепкие лапы купца-ростовщика. Матери пришлось изрядно потратиться, чтобы покрыть долги Гротена. Вскоре он умер. Мать с трудом удержала за собой его имение Кириасалы, а свое продала. Впоследствии Кириасалы сослужили мне в подпольной революционной работе большую службу.

***

Окончив петербургское коммерческое училище Купеческого общества, я поступил в Академию художеств, так как обнаруживал способности к рисованию. Другим моим увлечением была музыка. Я с детства обучался игре на фортепиано, затем учился в петербургской музыкальной школе.

Однако ни живопись, ни музыка не стали делом моей жизни. В двадцать шесть лет я с головой окунулся в революционную деятельность, о которой раньше не имел ни малейшего представления. Как это произошло?

Еще со времени, проведенного в доме бабушки, богатство осталось навсегда связанным в моем сознании с представлением о ханжестве, подхалимстве, угнетении и оскорблении одного человека другим. Я видел, как люди, считавшиеся родными, братья и сестры, становились врагами, готовы были один другому горло перегрызть из-за денег.

Мой старший брат рос и воспитывался в военном корпусе, откуда он вышел сначала в армию, а затем в лейб-гвардию. Братья моего отца также служили в гвардейских кирасирских полках. В нашем доме часто собирались гвардейские офицеры, и я мог наблюдать их бессмысленную праздную жизнь, их надутое чванство, за которым скрывались крайнее нравственное убожество и умственная ограниченность. В моей душе вызывали протест их высокомерие и жестокость по отношению к простым людям, которых они третировали, как рабов.

Н. Е. Буренин в студенческие годы

Вспоминаю такой случай. У моего брата, поручика лейб-гвардии Московского полка, был денщик. Однажды мне довелось быть свидетелем того, как брат, размахнувшись со всей силой, ударил денщика по лицу. У солдата кровь брызнула из носа, но он, держась навытяжку, только тряхнул головой. Я бросился на брата, и только вошедшая в эту минуту мать разняла нас.

- Ты готов защищать всякую сволочь, - сказал мне брат. - Кончишь ты виселицей.

- Неизвестно, может быть, тебя раньше расстреляют, - ответил я.

Матери с трудом удалось погасить ссору.

Но с этого дня мы с братом перестали разговаривать. Когда у нас устраивались традиционные обеды с офицерами, товарищами брата, я уходил из дому, чтобы избавить себя от необходимости вести беседу с чуждыми и глубоко антипатичными мне людьми.

Брат со своими друзьями-военными вел разгульную жизнь. Обедам, завтракам, банкетам и вечеринкам не было конца, двери нашего дома всегда были открыты для веселящихся офицеров. Это обстоятельство вызывало у меня глубокую антипатию, теперь мне трудно даже понять, как я мог жить в такой среде. Но нет худа без добра. Позже, когда я в 1901 году попал в тюрьму за участие в студенческой демонстрации, а потом с головой ушел в нелегальную работу, мне очень помогла репутация нашего дома. Полиции в голову не могла прийти мысль, что здесь кто-либо всерьез имеет отношение к революционной работе.

Впрочем, и сам я смолоду отдавал дань своей среде - одевался у лучших портных, ездил на лихачах, вел жизнь человека, весьма далекого от политики. Благодаря этим обстоятельствам я позднее смог так долго и сравнительно легко рассеивать подозрения полиции.

В студенческие годы я увлекался общественной работой. В земской школе в Волковой Деревне, на одной из окраин Петербурга, работала учительницей жена моего близкого товарища Софья Ефимовна Евстифеева. В этой школе мы устраивали по воскресеньям литературно-музыкальные чтения. Их посещали рабочие, жители района, со своими семьями.

Вначале Софья Ефимовна читала какой-нибудь рассказ или главу из книги. После этого выступала концертная группа с участием вокалистов и инструменталистов, я аккомпанировал на рояле. С помощью своих знакомых я привлек к участию в этих концертах студентов консерватории, молодых музыкантов.

Принимал я участие в устройстве концертов для рабочих и в других районах Петербурга.