Памяти Тамары Григорьевны Габбе - [18]

Дар характерной актрисы — как и все ее дарования — не покидал Тусю до последних дней. Дней за 10 до смерти она показывала, с трудом присев на постели, как Маша, очень глупая сестра, сто'ит Тусе побрести в ванную, начинает ее уговаривать, въедливым, тупым, настырным голосом:

— Тамара Григорьевна, лягте в коечку! Вы бы легли в коечку!

И как она по телефону уныло отвечает друзьям на расспросы о Тусином здоровье — «Помните песню? — сказала мне Туся слабым голосом, и с совершенно Машиной интонацией пропела:

— Умер бедняга в больнице военной!».

И хотя я вполне понимала ее собственное положение и полную неуместность этой строки — я смеялась, смеялась вместе с ней.

* * *

— Еду сегодня в трамвае, — рассказывала Туся, — теснота, трамвай переполнен. Передо мной стоит молодая дама, очень нарядная, шляпка на боку по последней моде, нейлоновые перчатки.

Входит контролер.

— Ваш билет, гражданка!

Дама, с величавой небрежностью, скосив глаза куда-то к затылку:

— У гражданина в заду!

И, повернув голову в пол-оборота, Туся величаво вытягивала кисть через плечо. Интонация и жест были такие точные, что мне казалось — я вижу у нее на руке тугую перчатку, а на волосах — розовую нарядную шляпу.

* * *

Туся очень необычно относилась к старости, к старению. Если скажешь о ком-нибудь из знакомых: «Она очень постарела. Была такая хорошенькая, а теперь ничего не осталось», — Туся начинала спорить: «Нет, по-моему, она и сейчас хороша. Имейте в виду, что красота человеческая очень стойкая вещь».

Я говорила, что старые лица, на мой взгляд, будто тряпкой стерты — и не догадываешься, какими они были прежде, в чем была их прелесть, «про что они». «Только увидя молодую фотографию, поймешь: ах, вот какое это было лицо, вот в чем его прелесть».

— Нет, я не согласна, — говорила Туся. — Напротив: только к пятидесяти годам в лице проступает его скрытая красота, его сущность. А в молодых лицах все неопределенно, неуловимо, еще основа не проступила.

* * *

— Вы заметили, что люди артистического склада дольше остаются молодыми? Артистизм, то есть напряженная духовная деятельность — молодит. Люди искусства моложавы.

* * *

Весною, не знаю которого года, мы с Тусей под вечер идем из редакции пешком. Я ее провожаю; мы только что пересекли Литейный и идем по Бассейной. Разговор о любви. Я говорю, что поглощаемость личности этим чувством меня тяготит и утомляет. Что до меня, у меня это нечто вроде мании, очень мучительной.

— Нет, у меня не так, — говорит Туся. — Я не могу сказать, что бываю всецело поглощена каким-нибудь одним чувством. У меня так: знаете, бывают люстры — если горит одна большая лампа, то маленькие загораются, а если большая погаснет, — то и маленькие вместе с ней… Можно еще так сказать: есть одно основное большое чувство — это ствол, ствол дерева, а от него идут ветки, потоньше в разные стороны…

* * *

В Ленинграде, в году 39-м или 40-м, в разговоре о Мите, я сказала, что хоть и знаю, что его больше нет, но мне кажется, он жив и только живет где-то далеко от меня.

— Это, вероятно, потому я не верю в его смерть, — сказала я Тусе, — что мертвым я его не видела.

— Нет, — ответила Туся. — Не потому. Вы просто не знали до сих пор, что со смертью человека отношения с ним не кончаются.

* * *

Туся редактировала мою последнюю книгу, как редактировала все, что я когда-либо писала. Ею подсказаны мне многие примеры, в частности примеры из Панферова. (Однажды вечером, отворив мне дверь, она встретила меня в передней неожиданными словами: «А знаете, Лидочка, секретаря обкома волки съели». За ужином она пересказала мне весь роман Панферова, цитируя наиболее выразительные места.) Особенно много в моей книге сделала она для седьмой главы, рассказав мне о Золотовском, о Тэки Одулоке и побудив меня написать первую, полубеллетристическую, главку. Она моей книге радовалась, что вполне естественно: ведь там повествуется о нашей общей жизни… Но когда я сказала Тусе (уже зная, что все поздно, что мои слова — одна риторика), когда я сказала ей, что ей самой следовало бы написать о редактировании, о своей огромной и разнообразной многолетней редакторской работе, она ответила:

— Может быть, и следовало бы… Но я написала бы иначе…

— А как? Как иначе?

— Я бы не писала длинную книгу, — ответила Туся. — Я попыталась бы кратко и точно сформулировать, какая именно задача стояла передо мною относительно каждой книги и каждого автора. Я бы не повествовала, не описывала, а отыскивала бы определение, точную математическую формулу каждой работы.

* * * Туся сказала мне (уже во время последней болезни, но когда она еще была на ногах):

— Много думаю о времени. О том, чем отличается течение времени в детстве и в молодости от теперешнего его течения — в старости. Оно все ускоряет и ускоряет бег. Вспомните детство. Ведь гимназия — это была целая вечность, бесконечная дорога, как будто в гору идешь: медленно, трудно, долго. А во вторую половину жизни время не идет, а летит, как будто с горы бежишь, и все скорее и скорее: блокада, война, годы после войны — все это один миг.

* * *

Туся — уже в последний год жизни — однажды сказала мне: