Память золотой рыбки - [3]

— Привет!

— Привет.

— Я иду в парк.

— Прекрасно.

— Сегодня отличный денек, чтобы поесть мороженого в парке.

— Желаю удачи.

— Поесть мороженого и поболтать. Не хочешь?

— Думаю, нет.

— А я думаю, да.

Я не могла не рассмеяться. Она глядела на меня своими сияющими голубыми глазами.

— Приятно познакомиться, — сказала она.

— И мне, — ответила я, признавая свое поражение.

Никогда раньше я не ела такого вкусного мороженого. Хотя частенько сиживала на лавочке в парке. Никогда раньше я вот так просто не шла за незнакомой женщиной. Раньше это были мужчины, которым я не доверяла, поскольку они так открыто выказывали свой интерес. Однажды я уже поклялась избегать женщин с детским голоском. И никогда никто так не нравился мне с первого взгляда.

Когда я вижу ее — я посматриваю из-под полуопущенных век, в то время как моя рука послушно записывает, — у меня начинает щипать в носу; я знаю это ощущение — обычно за ним следуют слезы. Без волос она выглядит такой потерянной, с этой крошечной головкой и ссохшимся, морщинистым лицом. То старуха, то в следующий миг — младенец, в общем, без пола и возраста, с первого взгляда признать в ней женщину может лишь посвященный или близко знающий ее.

— Что-то ты давно меня не перебивала, — возмущается она и смотрит на меня с вызовом. Я и это чуть не записала.

— У меня нет замечаний, — опомнившись, отвечаю я. — Давай дальше. Ты говоришь, я записываю.

«Едва они познакомились, как Шарлотта попала в сложное положение, и ей пришлось среди ночи обратиться к новой подруге за помощью».

Бог ты мой, как невыразимо может Шарлотта действовать мне на нервы. И действительно, это началось, когда я едва знала, как ее зовут. Она позвонила мне в три часа ночи в панике.

— Ума не приложу, что делать, — кажется, я беременна! Но не от Клауса! Наверное, от Оркана!

— Кто такой Оркан? Подожди, я включу свет — не могу найти очки. Странно, но без очков я не способна слушать. И совсем не в состоянии думать.

— Ты делала тест?

— Нет.

— Тогда с чего ты решила, что беременна?

— Мне это только что приснилось.

— Что-что?

— Точнее, мне приснилось, что Оркан это сделал нарочно.

— Понятия не имею, кто такой Оркан, и сегодня ночью абсолютно не хочу с ним знакомиться. Пожалуйста, больше никогда не звони мне в такое время, иначе ты об этом горько пожалеешь. Спокойной ночи.

Целую неделю от нее не было никаких вестей. Она обиделась. Потом написала мне длиннющее сердитое письмо, во многих местах неразборчивое. В конце концов, я пригласила ее поесть мороженого, и она меня простила. До следующего ночного звонка.

Какой бы бесполой сейчас ни казалась моя Лотта-Лотточка, все десять лет, что я ее знаю, она была женщиной до мозга костей и постоянно ввязывалась во всякие интрижки и переделки.

— Я бы не стала тебя беспокоить, если бы у меня был выбор, но Клаус убьет меня!

— Я думала, вы с ним расстались.

— Вот именно.

— Что случилось?

— Слава Богу, что я вообще еще жива!

— Черт побери, Лоттель, что стряслось?

— Мне страшно!

— Приезжай ко мне.

— Не могу, здесь же Бернд.

— Кто такой Бернд?

— Да я ведь рассказывала, что недавно... — Она перешла на шепот. — И он правда милый! Слушай, я сейчас не очень могу говорить, но он правда...

— Отлично, вот Бернд и защитит тебя, если вдруг ввалится Клаус с топором. Так чего ты мне-то звонишь?

— Да выслушай же меня!

— Нет, я сейчас лягу и буду спать дальше!

Как часто я злилась на нее! Как часто она пугала меня до полусмерти, сообщая, что ее жизнь в опасности, что у нее рак, что она собирается покончить с собой. Когда я об этом думаю, у меня дыхание перехватывает от дикой ярости, такой свежей, юной, неуемной, как ребенок, который учится ходить. Даже сейчас я могла бы схватить ее ссохшуюся голову и треснуть об стену, если бы были волосы, в которые можно вцепиться. «Ухватиться не за что», — бормочу я, и Лотта удивленно смотрит на меня. «Ничего, я так просто», — отвечаю я, ей знакомо это рассеянное невнятное бормотание, и она снисходительно улыбается, а затем продолжает, и в ее интерпретации это звучит так:

«Бывали иногда размолвки, но никогда дело не доходило до крупной ссоры. Наоборот, с самого начала двух женщин связывала глубокая тайна, своего рода негласный уговор поддерживать друг друга в любой ситуации, выручать из любой передряги, помогать в любой беде». Ее слова больно ранят меня. Учитывая нынешнее положение дел, они звучат насмешкой. Я бросаю взгляд на подругу. Но Шарлотта, с прикрытыми глазами и мечтательной полуулыбкой, погрузилась в наше общее прошлое. «Каждая из них знала, что другая рядом, в любое время дня и ночи, в любых обстоятельствах — в любых».

Как часто она умоляла меня солгать ради нее, если меня спросят, где она была в такое-то время. Или позвонить ее начальнику и выдать себя за ее смертельно больную сестру, у которой есть лишь одно последнее желание — умереть в кругу родных; и потому необходимо, чтобы Шарлотта тотчас выехала и была у смертного одра в ее последний час. Если бы мне хватило духу, то я сейчас прервала бы ее и напомнила об этом, об истории с умирающей сестрой, о которой она — после недельного отдыха на Мальдивах, куда ее пригласил воздыхатель и куда она смогла полететь благодаря моему звонку начальнику, — скорбела в рабочее время в течение двух месяцев, обильно проливая слезы и не снимая траур. Если бы мне хватило духу, я бы спросила ее, считает ли она до сих пор, что допустимо выдумывать такие истории. Стоил ли этого, по ее мнению, отдых на Мальдивах. Но, думаю, я знаю ответ. Да, ответила бы она, чтобы затем в очередной — последний — раз рассказать о том, какой мелкий мальдивский песок, и как благотворно он действует на погруженные в него тела, и о том, что никогда, ни до, ни после, кожа у нее не была такой нежной.