Память земли - [183]

Двинулся и частный сектор. Еще в первые после жеребьевки часы, еще с неизмятыми фантами рванулись сюда пионеры трех мастей. Сверхбоевые вроде Голубова, дисциплинированные вроде Черненковой, а с ними хитро-мудрые, такие, как Фрянчиха, смекнувшие, что, когда переезд пойдет валом, транспорта не допросишься, а спервоначалу инициатива дюже поощряется, заказывай себе хоть машину, хоть трактор. Действительно, пропустившие время ехали теперь лошадьми и быками.

Доволоченные бревна не сваливали с грохотом и треском, а бережно опускали в порядке номеров, наклепанных при разборке лезвием топора или выведенных суриком; тут же ставили ведра с выдернутыми из старых досок правлеными гвоздями. Затем катили по земле круглый каравай хлеба. Обычай старинный, глупый, но его исполняли, чтоб иметь перед женами основание распечатать поллитровку, когда покатившийся хлеб упадет, укажет правый угол фасада. Пускали, подлаживаясь, заранее спланировав, где какому углу быть…

Владельцам новых домов МТС выделяла специально смонтированные катки, чтоб эти крепкие дома со старого места на новое волочь целиком. Понаехавшие из редакций фотографы — бойкие, балагурящие ребята — уговаривали хозяек не убирать с подоконников герани, с улыбками выглядывать из окошек и, щелкая аппаратами, делали для журналов фотографии: «Казачки-переселенки едут с комфортом!..» Лавр Кузьмич — плотник, каменщик, столяр, кровельщик — был нарасхват. Собственный, сразу ж перевезенный флигель он как бы для рекламы украсил галереей, по-донскому — галдарейкой, вделав в нее фигурную раму в виде восходящего солнца, вмазав разноцветные стекла; у него под карнизом завелись воробцы, которые отроду не жили тут, на открытой равнине, а теперь, с человеком, появились.

Хотя новому поселку разлив не грозил, хуторяне по привычке закладывали низы-верхи, обводили курени извечными балконами на столбочках; другие ж, подражая Ростову, плановали городские строения с широкими, по-южному просторными окнами — «итальянками».

Многие кореновцы еще не рушили дедовских гнезд, перевозили лишь живность и сено; а чтоб скирдушки не разносило дурачьим горовым ветром, обтягивали их на месте рыбацкими сетями. Ругаясь, что иссушается ценная капроновая сеть, хозяин ставил на колок пригнанную корову, обеспокоенно мычащую, непривычную к месту; а через несколько часов для коровы уже был навес, окруженный беломясой древесной щепой; для индеек с индюшатами — какая-никакая огорожа, и птица долбила попавшие в огорожу дикие степовые цветы — тюльпаны.

Намеченная вехами главная улица уже именовалась Морской, две другие — Приморской и Пятиморской, контора Дорстроя уже вела по краю поселка шоссе; московская комиссия, изъездившая берег на шести «ЗИМах», посчитала пустошь перспективной, даже показательной, вынесла решение возвести за счет государства монументальное, «организующее» здание клуба, и авторы довключили в чертеж двухпролетное строение, украшенное колоннадой и пропилеями. Оно вершило архитектурный ансамбль поселка с его стеклянностенным магазином, библиотекой, шло в общем полукольце этих зданий, обрамляющих площадь. Проектом предусматривался и открытый обзор моря, и комплекс цветников, и скульптура перед яслями — счастливая мать с ребенком, но не было учтено кладбище.

В идеях, устремленных к расцвету, к сияющей созидательной, жизни, кладбище попросту выпало, и хуторяне дебатировали, где хоронить Конкина. В парадном галстуке, повязанном Еленой Марковной, в свежеотутюженном костюме, он покоился на остановленном среди пустоши грузовике, устланном клубной президиумской скатертью. Остальные машины стояли в кильватер позади, и пока вылезший народ обсуждал положение, Голубов с Андрианом принялись рыть в центре площади. Место вольное, высокое. Сельсовет, клуб, само море будут видны Степану Степановичу. Он за эти места дрался, ему и лежать в центре.

Лицо Степана Степановича было мирным, разгладились морщины у глаз, стали белыми полосками, а прежде всегда были туго сжаты то ли от прищура на ветру, на солнце, то ли от привычки трунить.

Все мужчины напеременку хватали лопаты, рыли быстро, ибо поджимали сроки: прибыли одновременные телефонограммы из эвакопункта, с ЦГУ, из райисполкома, каждая приказывала безотложно снести в старых хуторах сады вместе с остатками домов; были это приказы, против которых не поволынишь, так как в верховьях обрушились ливни, в низы прихлынула вода и, уткнувшись в плотину, двинула назад, подпирая и сверху и напротив обычного течения; гляди, накроет сады, тогда ныряй за ними!.. А они ценность. Зимой на голой равнине все в печку пойдет — стволы на основное топливо, ветви на разжижку…

И люди, отдавая Конкину последний долг, торопились. Сказали слова, какие произносят на юбилеях и у разрытой земли, оставили с окаменелой Еленой Марковной Зеленскую — «побудь, Маруся, мы твой сад управим» — и, говоря, что поспешился Степаныч, что вот и пристроили его, пустили на новосельях корень, вернулись быстрыми грузовиками в Кореновку, взялись за инструмент; а машины, тут же нагруженные скарбом ближних к воде дворов, загазовали обратно.