Память земли - [179]

Хутор поделился на компании, самая крупная сколотилась у Андриана.

В Андрианов двор тащили на чем есть-пить и на чем усаживаться. Поскольку курени были уже развалены, мебель вывезена, к Андриану тянули чурбаки, доски, устанавливали в виде столов и скамей прямо под деревьями, благо, на воздухе теплочко, а комару рано. У воды, подмывающей откос на краю усадьбы, вспарывали, будто кабана, севрюжонка; на картофельной невзрытой грядке — так и пойдет в море некопаная — разводили под котлом огонь.

Приглашенный загодя, явился секретарь райкома с женой. Увязалась Шура, чтоб передохнуть от осточертелой нянюшки, которая веснами с особенной агрессивностью проявляла стародевичий характер. Но поездка была и деловой: было необходимо осмотреть Конкина. Он пропустил поддувание, на посланные открытки не реагировал, а когда Сергей передавал ему вызовы, отвечал, что здоров. В хуторе его не оказалось, ждали его к ночи, и Шура, чтоб что-то делать в незнакомом дворе Андриана, стояла на грядке возле огня.

Все казалось ей нарочным, стилизованным — и котел в огне, и безлистые, но уже сверкающие цветками абрикосы, и зевающая, похожая на акулу рыбина, из которой вынимали смоляные, лакированные брусья икры… Входящие во двор расфуфыренные колхозницы ручкались с Шурой церемонно.

Они были Народом, умереть за который — самое высокое счастье, о чем с юношеских литературных вечеров знала Шура. Не только знала, а чувствовала в обжигающих душу словах: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» Но в современной мирной действительности требовалось не умирать за народ, а всемерно улучшать его жизнь, и Шура, оставив за спиной десятилетку с ее литературными вечерами, избрала медицину — реальное служение людям. Этим вот теткам, из которых каждая в лучших, чем у нее, туфлях, с лучшими часами, все с выражением на лицах: «Хоть ты и секретарская супруга, а сгодишься ль ты для нашенской компании, — это, цыпочка, еще разберемся!»

В больнице, сидя с фонендоскопом, чернеющим из белоснежного нагрудного кармана, Шура поднаторела уверенно принимать колхозников. Здесь же принимали они, и это было трудно. Лишь когда появилась ее пациентка Марля Зеленская, затараторила с ней, своим доктором, о болячках — ну их под растакую качалу, — о погоде и свежей севрюжиной икре, пошло свободней. Не окровеняя браслетки часов, женщины елозили икру по натянутой над ведром сетке, которую называли грохотом. На грохоте оставались прожилки, а чистые икрины падали в крутой рассол, тоже имеющий свое название — тузлук… Севрюжатина шла в котел, рубленная на куски, а сазанов и лещей плюхали целиком, они были лишь исполосованы меленькими поперечными надрезами.

— Покарбованы, — объяснял Андриан Матвеевич гостье.

Он подносил ей парующий половник, предварительно, для остужения, мотал в воздухе и давал «покушать на соль». Из его рук дегустировали и пожилые тетки — густо пахнущие кремом, завитые, кокетливо повизгивающие. Вдоль берега резал волну катер с надписью: «Гидролог», на носу стоял очкастый юнец с представительной, мощной дамой в тугих фиолетовых брючках, и женщины покатывались, вопили очкастому:

— Чё ждешь? Топи ее, как Стенька Разин княжну!

Андриан залил под котлом огонь, позвал к столам. Громобойная рыжая красавица, Шуре сказали — это парторг, распоряжалась, чтоб мужья садились не с женами, а вперемежку, как степовые цветики. Колыхая затянутым в крепдешин бюстом, она плюхнулась возле Голикова, а Шура попала между хозяином и старушонкой, которую тотчас отодвинул сухопарый парняга в морском кителе, втиснулся чуть не на Шурины колени, отрекомендовался:

— Музыченко. Михаил.

Он дал ей полотенце вытирать руки, другое ловко прицепил сверху, на абрикосовые ветки, чтоб заходящее солнце не било ей в глаза, отсунул от нее рюмочку, с деликатностью придвинул огромный граненый стакан. В ней шевельнулось: «Подлаживается к секретарю райкома, показывает ему, повеселевшему с рыжей парторгшей, что и его супруга не из последних…» Но с неожиданной легкостью Шура перечеркнула это. Ей нравились ухаживания Музыченко — явно местного донжуана, — она чувствовала, что похорошела, особенно когда после строго-торжественных слов Андриана Матвеевича: «Дай бог не по последней», — выпила весь стакан. Парторгша переваливалась могучим, затянутым в крепдешин бюстом через спину Сергея, требовала от Зеленской запевать какую-то гостевую. Хозяйке, мол, некогда, запевай, Маруся, заместо нее.

— Правильно, давай, Маруся, гостевую! Нехай и докторша поучится! — подхватили женщины, и Шура, внимательно оглядывая их, ощутила, что именно это ее прилежное, будто у школьницы, внимание вызывает особенную оживленность.

Дорогие гости, посидитя у меня,

Я вам, дорогие гости, зарежу бугая, —

постно и, будто монашенка, елейно повела Зеленская под непонятные Шуре реплики и подзадоривания.

А бугай — он дурак — призадумался, глядит,

У того бугая…

Андриан Матвеевич зажал Шурины уши ладонями, Музыченко отдирал его руки. Зеленская, силясь громче, чтоб Шура слышала тоже, горланила какие-то лихие, заглушённые жесткими ладонями слова; и хохочущие женщины, когда Андриан отпустил уже руки, лупили его по спине.