Память земли - [176]

Агроном, живущий в Андриане, приказывал представлять, как по глади, по степным молодым виноградникам весело побегут за тягачами плуги вдоль отбитых нивелиром, прямых, без единого поворота шпалер; будут осенями, в «закрывку», стремительно нагребать пухкий чернозем на сваленные к зимовке лозы; веснами, в «открывку», опять же любо-мило запустят лемехи вглубь, выворачивая перезимовалые лозины к солнцу, к воздуху. Сравни-ка это с лопатками баб, скребущихся по откосам, где и сам черт ногу сломит!

Агроном говорил сущую правду, утешал мозг, но не лечил душу; и Сергей Голиков не поверил бы, что Андриан — главный сажальщик — страдает, что, проживи Андриан сто лет, собирай урожаи во сто крат большие, чем прежде, все равно будет помнить «донские чаши»; что будут помнить их все старики, как помнят уборку хлеба звонкой косою; что у каждого кореновского хозяина до этих дней хранится под крышей сарая его коса, смазанная непросоленным салом, бережно обернутая тряпицей.

Но сейчас, окруженные непаханой, требующей заступа степью, хуторяне, вздувая ноздри, рыли, сажали, и Сергей, не управляя, а подчиняясь, упоенно работал со всеми. Недавно, на сломе кореновского клуба, он тоже пытался работать со всеми, но тогда Лавр Кузьмич строго зашептал ему в ухо:

— Езжай отсудова, с нашего дела. Докажи, что не гадишься людей, ткни пару разов ломиком, матюкнись, что, мол, времени нема заниматься этой сладостью, — и отваливайся. Иначе подумают: за работой прячешься от руководства.

Уже возле машины пояснил:

— У маяковцев можно б весь день махать. А мы все ж казаки, народ строевой, знаем — где положено быть командиру.

Теперь он не заикался о месте командира. В «строевом народе» бурлило иное. Жадность. Мужичья жадность к целинам. Как все, охваченный этой жадностью, богатый ею, Сергей копал, презрительно жалел нищего Орлова, который пугливо отсиживался в райцентре. Освирепелая жадность к новому сантиметру нетронутой степи и еще, еще к новому сантиметру звала красноглазых от бессонья, злых, веселых, не сдающих темпа сажальщиков; и Сергей, тоже стараясь держаться, понимал: не будь в мастерах пашен этого святого крестьянского чувства — давно б среди крови, взрывов кончилась на земном шаре жизнь людей.

4

В минуты, когда солнце ушло, а темнота еще не наступила, объявили ужин.

Сергей жевал обветренную, теплую от солнца половину пышки — угощение Лавра Кузьмича, — не садился, боясь, что не сможет потом овладеть ногами, встать. В светлом по-дневному небе летела белогрудая, тушево-черная сорока с длинным, тонким, как спица, хвостом.

— Донской хвазан, — заметил Лавр Кузьмич, фигуряя словом «фазан», жуя свою половину пышки, клацая искусственными девичьи-нежными зубами. Кругом раскладывали харчи, будили натруженных, повалившихся еще при солнце ребятишек.

— Хоть когти им обгрызай, — сказала Сергею бабка Поля.

Другие спрашивали Сергея, не надо ли чесноку, соли, и он гудящими пальцами брал, что ему давали, борясь со сном, глядел на высаженные ряды. Из-за дальнего их конца, из мелкой падинки, возвращались женщины, ходившие туда до ветру хохочущей компанией. Четкие на фоне розовеющего неба, они вдруг резко, во всю мочь, будто на гулянке, завопили:

Ой вы, бабочки,

Вы козявочки,

Шельмы вольнаи,

Вы роскошнаи!

Жующий народ с ухмылкой оборачивался: «Уж не ларек ли там, в балке, не приложились ли запевшие теточки?» Какая-то, играя молоденькую, на редкость правдиво-жалобно повела соло:

Свекор-батюшка,

Пусти погулять.

А какая-то, отвечая, имитировала злое стариковское хрипение:

Гулять не пушшу,

Кожу спушшу.

Хотя певицы шли далеко, но слышалось, как все сразу набрали воздуху, завыли со степною, чисто звериной страстью:

Кожа волочицца,

Гулять хочицца,

Наворуюся, нацалуюся,

Украдуся, нагуляюся,

Ох, да навор-р-руюся!..

Поглядывая в сторону поющих, к Сергею подошла Дарья Черненкова с ножиком и чубатой курицей: мол, не наедайтеся всухомятку, будет куриная горячая лапша. Курица клевалась. Дарья безжалостно правила ножик о колесо арбы и, улыбаясь Сергею, держа свою жертву, объясняла, что подлая эта кура, сколько ни окунай ее, ни купай в бочке, неделю квохчет, отказала нестись.

Голикову льстило, что Дарья его приглашает, хотелось думать: приглашает не потому, что она парторг, а он ее начальство, а потому, что к нему все здесь привязались и он привязался ко всем, даже к этому коню, что звучно чешется об угол арбы, качает тяжелую арбу. Колесо, на котором Черненкова правила ножик, было обтянуто железной шиной; севшая на шину роса пробудила запах железа, и Сергей, не куря весь день, очистив дыхание, слышал этот запах, смотрел на проснувшихся гидроузловских шоферов, которые требовали перед ночной работой опохмелки, на высаженные длинные ряды чубуков, плывущие в сонных глазах. Ряды были обильно политы из добытых Сергеем у «князя» Адомяна бензовозов; на ходу засыпающий Сергей явственно чувствовал, словно бы видел, как в глубине, в залитой почве, под тонкой корой размоченных чубуков шевелились новорожденные, нежные ростки, пробовали силу, освобождались из волокнистых пеленок…

А Степан Конкин думал не о чубуках. Их могло и не быть, вместо них могла быть и картошка и свекла. Важно, что новоселы целые сутки отдавали душу не прежней земле, а уже новой, волго-донской, уже начали к ней привязываться; и свались он, Конкин, снова в больницу — не страшно: дела двинулись. Эх, кувыркнуться б через голову, пойти вдруг колесом перед этими вот древними бабками — такими прекрасными с их седыми космами, с черными морщинами. Давно с бабок этих порох сыплется, сто лет уж не бывали они в поле — и вот выехали! А забывшая обиду Настя Щепеткова! А пацан Голиков!.. Ведь сколько прошло на глазах неопытных секретарей, которые, становясь опытными, давили в себе молодость… А этот вот — брешете! — не задавит!!!