Память земли - [169]

— Это вам не водоем залить, а проникнуть в сословные пережитки, — наставлял Роз.

Круг партийных обязанностей Сергея расширялся; действительно, следовало проникнуть в сословные пережитки, но сию минуту была другая задача. Надо было думать о поливах винограда, тем более что катер мчался уже под буграми, под каменисто-ракушечными и меловыми обрывами.

Глава четырнадцатая

1

Жара, как обычно в степи, ударила без перехода от зимы к лету; тотчас за морозом понесло горячую пыль. Упусти пятидневку — все обезводеет, дуро́м ляжет зерно меж заветренными комьями.

Колхоз Щепеткова каждую весну жил вольготно. Даже и охвати щепетковцев общерайонный посевной энтузиазм, все равно из-за паводка не смогли б они торопиться. Паводок подходил к безлистым еще садам, полонил крайние курени, вода гуляла там в подполах, журчала вровень со вторыми этажами. Улицы словно бы превращались в Венецию, жители приковывали осмоленные уже баркасы прямо к балконным перилам, плавали на этих баркасах от двора к двору мимо затопленных по шею деревьев, благодушно покрикивали друг другу:

— С добрым здоровьичком, кум, с водичкой!

Водичек было две. Сперва, как вскрывался Дон, шла холодная, из местного снега — «казачья», а недели через три, когда «казачья» уже спадала, с заворонежских верховьев скатывалась другая — «русская», прогретая по дороге на юг, теплая; долго держалась, сровняв займище до горизонта, оставив лишь верхушки верб, давая рыбе нереститься. Все это время народ прохлаждался. Женщины на высоких склонах обихаживали виноградники, мужчины без спешки ждали, чтоб спал разлив, провеялась напоенная, заиленная земля, а пока суд да дело, панствовали — ловили рыбу, стреляли перелетных уток.

Нынче же задолго до общерайонной посевной горячки потеряли спокойствие, ринулись на вытянутые по жребию усадьбы долбить в неотмерзлом еще грунте ряды ям под фруктовые саженцы, выкапывать те саженцы и в старых садах и закупать в райплодопитомнике, перевозить и своим, и попутным, и нанятым транспортом, переплачивая левым шоферам, мучась, что летят денежки под хвост кобелю. Еще больше терзались, что грунт на усадьбах недостаточно скован, мало в нем мерзлоты, что саженец, и без того обиженный, втыкаемый не осенью, а весной, идет в едва влажную землю, — и пытались ухватить хоть эту влагу. Не докончили садовых посадок — в степях грянул сев. По приказу Елиневича, который, оказалось, умеет приказывать, и Кореновский и Червленов по тревоге выехали в степи «Маяка», горбили без разгибу, а все одно не осваивали разверстанные на них гектары. Гектаров приходилось не по двадцать, как в Кореновке, а — ни много ни мало! — по девяносто четыре на трудоспособного, требовали они «по сту часов работы в день», а душа ныла, что собственные, воткнутые на пустоши деревца ветрятся без призора, сосут отмерзлую жалкую влагу; скоро высосут, а что дальше?..

2

В подвалах Андриана — единственно не снесенных еще на хоздворе — держалась зимняя изморозь, сцементированные углы искрили проступившим к весне инеем, а чубуки все равно оживали. Чуя время, они рождали в себе ростки, как под ледяной водою клубни камыша, как в холодных ссыпных ямах картофель. Андриан скрипел зубами, прикасаясь к оплывшим торцам, к запыленным припухлым утолщениям, где почки, недвижные зимой, теперь шевелились, хотели грунта. Нарезанные в октябре из лозин, связанные по сотням, чубуки красовались бирками, надписанными рукой Андриана: «Мадлен Анжевин», «Алиготе», «Красностоп золотовский», «Плечистик»… Искони «плечистик» звался на Дону «горюном», но слово «горюн» отдавало унылостью, не подходило к нынешним, полным свершений временам, заменилось «плечистиком».

Времена действительно поражали Андриана. Над морем против всех новостроевских колхозов будто по щучьему велению встали присланные с ЦГУ — Цимлянского гидроузла — насосы с движками. От них спускались шланги, тянулись понизу от подножий до все прибывающей воды; а вверху перед каждым насосом дожидалось по две порожних бензовозки, готовые наполняться, обслуживать посадку. Действуйте, виноградари!

Тут бы и навалиться Андриану со всем народом. Но народа чертма, весь на севе; а старые и малые, отставленные от сева, пытались заливать на пустоши фруктовые саженцы, таскали жижу из просыхающих по оврагам колдобин. Андриан вывел этих работников в непаханую степь, заставил рыть лунки и, долбя в центре кольями, вставлять в каждую дыру чубук. Над головами дожидался мощный бензовоз с пятью тоннами воды, заполнял готовую лунку, снова ждал, чтоб продвинуться на шаг. Второму же бензовозу вообще работы не было, хотя народ долбил без отрыва, а сам Андриан, семижильный, напряженный, будто мотор на отчаянных оборотах, свирепо швырял лопатой. Ветер, точно песок, пересыпался в бурьянах, сажальщики гудели, что посадка дурная, все посохнет.

Шоферы ЦГУ, ражие блатные ребята, оставив помощника-мальца на одном бензовозе, выключили мотор второго, растелешились до трусов, загорали на скинутом барахле вверх брюхами, повыставив на груди, на ногах татуировку — якоря, корабли, голых девок. Проходил первый день из семи, на которые была отпущена техника. За этот день следовало посадить шесть тысяч чубуков, а посажено было лишь триста. Другие, замоченные Андрианом, ждали без толку. Даже вынь их из чана, они, уже напившиеся, начавшие бурно жить, требовали посадки, и Андриан пытался не давать сажальщикам минуты на завтрак, на обед, сверкал бессонными, красными, будто залитыми вишневым соком, глазами.