Память земли - [156]

Было объявлено, что на повестке два вопроса — прием в кандидаты и персональное дело Голубова. Люба не осмыслила этого — «персональное дело». Она будто висела в воздухе перед слитыми в один цвет лицами. Ее не экзаменовали по теории, которую она назубок проштудировала, ее вообще не терзали надобностью выступать.

Черненкова сама громко зачитала ее заявление, и, когда спросила сидящих, прослушивать ли биографию, все благодушно загудели: «Чего там? Знаем. И отца знаем!» Люба увидела поднятые за нее руки. Они выросли не чуть-чуть над головами, а вскинулись высоко и дружно.

— Ну, поздравляем! — с чувством произнесла Черненкова. — Теперь у тебя новая жизнь. Держись достойно.

Потом сказала, что нехай товарищ Фрянскова остается на второй вопрос, с места в карьер узнает дисциплину.

Все в душе было так перемешано, что даже когда Черненкова уже несколько минут говорила о безобразном, собственно, уголовном проступке Голубова, Люба вбирала слова без их смысла. И все же наконец дошло, что́ происходит. Вскрывалось страшное и, главное, действительно бывшее вчера на займище во время субботника. Бывшее не с кем-нибудь. С Валентином Голубовым! В момент происшествия Люба работала далеко, увидела лишь спины людей, уже сбежавшихся, окруживших Валентина Егоровича…

2

А здорово начался вчерашний субботник! Стемна собрались на хоздворе, разместились по машинам и подводам.

Займище, когда покроется морем, оказывается, войдет в район траловых участков, где рыбу будут ловить тралами — глубинными сетями, ползущими по дну. Поэтому деревья нельзя рубить, оставляя пни, а надо ликвидировать целиком, взрывать. Из воинских частей прибыли подрывники-саперы, хуторам же следовало вытягивать взорванные деревья. Вытягивание называлось трелевкой, на эту трелевку и поехали с хоздвора.

Еще находились на спуске, когда внизу бахнул разрыв. С займища поднялось в рассветном воздухе стадо диких уток, а перед обозом выскочила лисица, весенняя, линялая, поскакала под улюлюканье народа.

Ближних к займищу домов, что всегда стояли под склонами, уже больше месяца не было — их хозяева перебрались на горовые улицы к родичам, переволокли за собой разобранные строения — и обоз грудился среди непривычных глазу пустырей. Впереди забахало еще. К небу величественно взлетали облачка. Кони и быки водили ушами, машины стали. Гул оборвался, дым отошел, а далеко, где только что были деревья, открылась пустыня, такая же голая, как склоны хутора, и Любе казалось: надо всем этим пролетело необходимое эпохе, бунтующее, боевое, безудержно веселое Разрушение!..

Солдат с флажком показал, куда можно ехать, куда нельзя. В запрещенной зоне маячила маленькая армейская машина, и под купами еще не взорванных верб — несколько фигурок. Этот отряд работал на займище неделю, подготавливая сегодняшние взрывы; дорога к займищу все дни была закрыта.

На месте, куда солдат указал дорогу и куда подъехали, пахло порохом и лежали деревья. Они не касались земли стволами, опирались с одной стороны на ветви, с другой — на растопыренные свои корневища. Песчаные воронки были закопчены, по их краям под слоем листвы виднелся снег — тоже закопченный, оплавленный, — а над снегом толкались в воздухе прошлогодние комары, какие-то вялые то ли от холода, то ли от взрыва. В запретной зоне на глазах Любы побежала от рощицы машина с саперами, и следом плеснулась земля, стали взлетать вербы. Рокотало и в районе хутора Червленова, и выше и ниже по Дону, по-над всеми займищными хуторами. Всюду действовали саперы… Взорванное требовалось вывозить, начиная от берега, где вода уже лизала сваленные деревья, и их цепляли тросами к машинам, к конским, бычьим упряжкам, чтобы выволакивать на бугры.

Люба объединилась с Верой Гридякиной, с Мишкой Музыченко. Они продевали конец троса под ствол вербы, самой близкой к берегу. Ствол был лохматым, в бородах водорослей, вившихся прошлой весной по разливу, теперь сухих, унизанных сухими ракушками. Под водорослями из коры пробивалась молодая ветка, уже пахла пробужденной жизнью; оборванные корни, похожие на белые мочалки, сверкали соком, и Михайло, сдавая грузовик, выглядывая из кабины, смешливо крикнул:

— Оль райт. Преображаем природу!

Гридякина вдруг заплакала, а Люба стала думать, что ничего, что зато рыбаки без помех будут бросать здесь тралы.

Канонада то рядом, то где-то у дальних хуторов раздавалась часа полтора и смолкла. Видна была увозящая саперов машина, она прихватила солдата с флажком; уехали, наверное, и другие отряды, обслужившие соседние участки, и на займище осталось только привычное для земли конское ржание, смешанное с тарахтением моторов, с говором колхозников, и весна стала весной, какую знала Люба, приезжая сюда на каникулы… Льдины, плывущие у берега, терлись, позванивали. На пригреве, на илу, шевелились не проснувшиеся толком лягушки, медленно, точно загипнотизированные, двигали ногами. По длинному стеблю взбирался жук, между сухостоем желтели невзрачные цветки гусиного лука, расцветающего рядом со снегом. Из этого ноздреватого грязного снега сочились прозрачные бриллиантовые капли, а высоко в голубизне летел ворон, ронял такие светлые воркующие трели, какие, казалось бы, не может испускать такая мрачная птица.