Память земли - [122]

С детства работая как лошадь, не ступив за жизнь шага против совести, она по-крестьянски люто ненавидела дармоедов и зверей-преступников, которые водились всегда, сколько стоял свет, водятся, хоть отбавляй, и теперь. Вот недавно, лишь с месяц, под районной станицей агротехник и совхозный шофер вдвоем изнасиловали девчонку, а потом облили керосином и подожгли в копице соломы. Представляя, что такое могли совершить с любой школьницей ее хутора, даже с Раиской, Настасья Семеновна чувствовала, что собственными, вот этими руками придушила б арестованных агротехника и шофера.

И все же, разглядывая проходящие колонны, она недоумевала: «Да неужели ж у нас в государстве столько бандитов или иностранных шпионов?» С тех пор как не заладились ее председательские дела, она стала остро видеть запретное, чего раньше, как благополучный, даже начальственный человек, не замечала. Лица идущих под конвоем мужчин, а особенно женщин, если всматриваться, оказывались не зверскими, а просто чумазыми. Настасью поражало, что женщины смахивали на колхозниц. Выражения их лиц были и равнодушными, и веселыми, и часто лихими. Но сквозь нарочитую бабью лихость виделось Настасье то же самое, что в Отечественную было в глазах хуторянок, которым не шли с фронта письма…

Добравшись до входных ворот, она протянула в оконце документ, объяснила, кого ей надо, и, пристроив ближе к ногам корзины, принялась дожидаться. У фанерного грибка стоял солдат, видимо сменившийся часовой, ел принесенного девчонкой вяленого судака, смеялся и бросал чешую и кишки возле сапог.

…Это и была великая стройка, вставшая, поднятая надо всем привычным.

Неподалеку от ворот возвышались фотопортреты ударников — все в черных костюмах, в манишках, в галстуках, представительные, как артисты, и Настасье вдруг горделиво подумалось, что, может, и Тимур будет таким. Никто, не обращал на нее внимания, она заглядывала в открытые ворота. Въезжающие машины шли без задержки, зато каждый выходящий грузовик брался в кольцо солдатами, чтобы проверить, не укрылся ли в кузове в груде мусора заключенный. Настасье вспомнилось, как девчонкой горланила на демонстрациях с Алексеем, с хуторскими комсомольцами:

А мы раздуем пожар мировой,

Церкви и тюрьмы сровняем с землей.

В бюро пропусков документы Настасьи Семеновны произвели благоприятное впечатление. Председательница местного казачьего колхоза приехала к сыну — рабочему! Из двери прямо на мороз в одном платье вышла интересная, с крашеными ресницами барышня, приветливо сообщила, что начальник бюро звонил в управление и там товарищу Щепетковой разрешили осмотреть строительство. Сейчас вызывают ее сына. Он работает рядом, скоро выйдет.

2

Не одну сотню раз представляла себе Настасья секунду встречи, и секунда вышла именно такой.

— Мама! — крикнул Тимка.

Он был худой, больше, чем всегда, носатый, на скуле синел фурункул. Казенная одежда — стеганые штаны, стеганая куртка — пахла соляркой, была ею пропитана и, залосненная, блестела, как металлическая. Барышня дала в руки Настасье Семеновне пропуск, сама ввела в ворота. Настасья Семеновна даже не сообразила, что можно бы никуда не ходить, а посидеть вдвоем с сыном, засматривая ему в глаза, гладя его руку.

— Вот, Тима, — уже за воротами произнесла она, — гостинцы тебе, — и, приоторвав цветную обшивку, вытянула ему верхний пирог.

Тимур оглядел корзины:

— Сопрут. Здесь же знаешь контриков сколько!

Он свистнул проносящемуся самосвалу. Тот затормозил, выдохнув из-под себя воздух, ударив пылью. Тимка передал шоферу-мальцу корзины, распорядился подкинуть эти корзины в «общежиху». Он шел, цепко ел на ходу пирог, не спрося у матери, ела ли она, и она, пожалуй, не радостно, а растерянно смотрела на этого как бы чужого парня, который лихо остановил самосвал, умело шагал по строительству. С понятием «строительство» у Настасьи связывалось сверкание пил, топоров, отлетающей белой щепы. Здесь же никто ничего не строил, все шли, ехали, и лишь черт те где впереди хлестала из труб вода, скатывалась с песчаных оледенелых насыпей.

Эти места были смолоду знакомы Настасье, но она не узнавала ничего прежнего. Не встречалась и с новым, которое видела в газетах. Окружающий разор не сходился с красивыми газетными снимками, как грязные люди вокруг не сходились с портретами у ворот. Говорить с сыном о его жизни, узнать, есть ли у него одеялишко, подушка, перепадает ли на обед горячее или только сухомятка, то есть выяснить все, чем Настасья изболелась, о чем по приезде станет в подробностях пытать бабка Поля, — было невозможно. Слова глушились ударами копра, вгоняющего в грунт железные балки, как проорал Тимка в ухо — «шпунтины».

Каждый ее удар бил в ноги через землю, одновременно — в сердце через воздух. Было нельзя показаться деревенщиной — вздрагивать при ударах или шарахаться от бульдозеров, которые, резко разворачиваясь, долбая стальными лбами, сносили линии столбов и отслужившие склады. Все это выглядело не стройкой, а ломкой. Тимур выкрикивал, что это зачистка территории — завершающий этап созидания, что мать попала к шапочному разбору, что главное уже свершено и началось заполнение «морской чаши». Выкрикивая, Тимка приближался ртом, его дыхание пахло пирогом с капустой и яйцами, который он ел. Покончив с пирогом, вынул папиросы. Дома он стеснялся матери, а тут, Не скрываясь, чиркнул спичкой и, демонстрируя, чему здесь выучился, пробалагурил: