Память сердца - [102]

Но вот тут-то и оказалась «зарыта собака». Мария Федоровна неоднократно подчеркивала, говоря о возможности своей работы в Малом театре, что она никому не помешает, ни у кого не будет «отбивать хлеб». Но когда Анатолий Васильевич заговорил о желательности приглашения Марии Федоровны в Малый театр, директор В. К. Владимиров изо всех сил стал противиться вступлению в труппу Андреевой. Он яростно убеждал и доказывал, что, если Андреева будет назначена приказом по Наркомпросу, театр растеряет виднейших актрис, что ему не удастся удержать ни Яблочкиной, ни Пашенной, ни Турчаниновой, что Андреева типичная представительница Художественного театра, совсем другой школы, что ее игра будет дисгармонировать со всем ансамблем…

Мне пришлось позднее говорить с актрисами, именами которых оперировал В. К. Владимиров, но никакого антагонизма к Андреевой с их стороны я не заметила. В тогдашнем репертуаре было мало ведущих женских ролей. Одна из лучших, на мой взгляд, актерских черт — жадность к работе. Пожалуй, в этом смысле появление новой для театра известной актрисы могло несколько обеспокоить членов труппы, но, повторяю, антипатии к Марии Федоровне я не почувствовала. Что касается «другой школы» — это была просто отговорка: ведь Мария Федоровна кроме Художественного театра с успехом работала в незлобинском, Свободном и Большом драматическом театрах.

Анатолий Васильевич готов был пойти на назначение Андреевой приказом наркомата, но она сама, узнав стороной, как была встречена ее кандидатура, просила не действовать против воли администрации. К тому же из Внешторга ее по-прежнему не хотели отпускать.

Решено было на неопределенное время отложить поступление в Малый театр, но не отказываться совсем от этого плана.

Начиная с ноября 1927 года до весны 1928-го, а затем с сентября 1928-го до февраля 1929-го я работала в Берлине, снималась в двух фильмах, а кроме того, осенью 1928 года участвовала в дополнительных натурных съемках фильма «Саламандра» производства «Межрабпомфильма».

В течение этих месяцев я часто, очень часто виделась с Марией Федоровной и ближе узнала ее жизнь, ее мысли и переживания.

Работа в кино изнурительная. Съемки происходили в огромных ангарах Штаакена в сорока километрах от Берлина, наспех приспособленных для киноателье. За мной присылали машину еще затемно; я проезжала через спящий Берлин, когда еще только начинали мыть мылом и щетками и скоблить блестящий, как зеркало, асфальт. Студии в Штаакене были как будто нарочно созданы для гибели актеров: из жары и духоты артистических уборных переходили в неотапливаемые огромные помещения ателье. Снимались при ртутном освещении, требовавшем специального грима не только лица, но шеи, рук, даже спины, в вечерних открытых платьях — все покрывалось сиреневыми белилами. Чуть грим стирался, тут же приходил герр обершминкмейстер (как он сам себя величал) и холодным, как лед, тампоном подновлял сиреневую краску. Работа была напряженная до крайности. Ни толковых репетиций, ни настоящей помощи режиссера. Съемки в «Совкино» и «Межрабпоме» по сравнению с этой потогонной системой казались просто развлечением в милой, культурной компании.

Я возвращалась в девять часов вечера, совершенно изнемогающая от усталости, к себе в гостиницу и часто не находила сил одеться, пойти в театр или в гости. Как приятно было услышать стук в дверь и после моего «Herein»[16] увидеть милое, ласковое лицо Марии Федоровны, улыбающееся мне из-под полей низко надвинутой фетровой шляпы.

— Ай-ай-ай, что ж это они вас так изводят! — Она никогда не приходила ко мне с пустыми руками; иногда это был букетик цветов, номер интересного журнала или просто домашние пирожки. — Ведь вам небось надоела ресторанная еда!

Я рассказывала Марии Федоровне о всех впечатлениях дня, о нравах и людях буржуазного кино. Мария Федоровна смеялась не без горечи над моими недоуменными вопросами.

— Деточка, вам все это дико, вы не знаете, какова здесь конкуренция, борьба за существование.

Мария Федоровна отлично знала всех людей кино, ведь в течение нескольких лет в ее ведении был отдел кино в торгпредстве. Она умела несколькими штрихами удивительно метко охарактеризовать режиссеров, сценаристов, актеров кино, умела отделить подлинных художников от ловких ремесленников и дельцов. Она на многое открывала мне глаза. Для меня авторитет Андреевой во всем, что касалось человеческих взаимоотношений в запутанных и сложных противоречиях между искусством и бизнесом, был совершенно бесспорен.

Мы засиживались с ней до глубокой ночи, а потом Мария Федоровна ругала себя и меня: «неисправимые полуночницы».

В свободные от съемок дни я бывала у Андреевой на Лютерштрассе. У нее было хорошо и уютно, когда мы оставались в своей небольшой компании, но частенько к Марии Федоровне приходили со всякими делами и просьбами люди явно корыстные, и она не всегда умела оградить себя от них.

До своего знакомства с Андреевой я часто слышала о ее резкости, жесткости к людям — это абсолютный вымысел! Она была очень добра, и не как-нибудь абстрактно, прекраснодушно добра, она и в доброте была активна: ей нужно было что-то делать для людей, заботиться, помогать людям.