Память сердца - [29]

Наши пальцы на лучевой артерии. Слава богу. Пульс у Пелагеи Ивановны начинает замедляться. Теперь ведем отсчет в обратном направлении: сто сорок… сто двадцать… сто. И вдруг, когда мы оба уже ощущаем на губах сладостный вкус победы — провал! Пульс исчезает. Не шевелимся. Каменеем. Наши пальцы встречаются. Его — осторожные, холодные. Мои — порывистые, горячие. Пульса нет!

И тогда с нами что-то происходит. Какой-то внутренний, внешне неприметный взрыв. Наши сердца тоже набирают бешеную скорость. И в этот миг ощущаем сердцем, кожей, всем своим существом прорвавшуюся крохотную пульсовую волну. Вторую. Третью. Жизнь! Солнце!

— Все в порядке. — Голос врача еще глух. Под белым халатом часто вздымается его грудь. Бросив ласковый взгляд на Пелагею Ивановну, он прощается с нами.

…Шепотом разговариваю с Пелагеей Ивановной.

— Вы так нужны другим сыновьям, моя родная! — И снова глажу, бесконечно глажу потеплевшую руку.

Слезы наконец прорываются из ее глаз, принося утешение, облегчая страдания.

Общее горе еще теснее сплотило нашу бригаду. По очереди дежурим у постели Пелагеи Ивановны. Приносим плюшки из серой лайковой муки, крохотные баночки с вишневым вареньем. А тетя Дуня, выдумщица, подарила больной чижа Яшку.

— Имя и песни у него веселые, может, горе и рассеится помаленьку? — улыбнулась она.

Пелагея Ивановна велела выпустить Яшку из клетки, и он быстро освоился с комнатой и ее обитателями.

Сегодня у больной дежурит тетя Дуня. В синем тазике принесла воды умыться, деревянным гребешком расчесала густые, со снежными отметинами волосы Пелагеи Ивановны. А пока Анна Михайловна Ермилова варила на кухне пшенную кашу, начала читать вслух «Вечерку».

«…Войска 2-го Белорусского фронта после двухдневных боев, сегодня, двадцать седьмого июля, штурмом овладели городом и крупным промышленным центром Белосток…»

Пальцы Пелагеи Ивановны комкают край лоскутного одеяла.

— Белосток далеко от Минска? — спрашивает она.

— Не знаю, — отвечает тетя Дуня, а сама думает: «А как там на фронте мои сыны? Вернутся ли?» Украдкой от подруги смахнула навернувшуюся слезинку. И тут же начала корить себя. Сколько раз на семинарах доктор объясняла, что у постели больного выражение лица должно быть веселое, улыбка бодрая, а слова такие, чтобы до сердца доходили быстрей валерьяновых капель, а она вот не сдержалась.

— Ти-ти-ти, — бодро заливается пеньем Яшка, словно показывая пример тете Дуне. — Ти-ти-та…

— Заливается-то как, — взяв себя в руки, кивает голевой в сторону Яшки тетя Дуня. — И никакой музыкальной школы ему не надо. Вы только послушайте его, Пелагея Ивановна. Веселый сегодня какой!..

Но Пелагея Ивановна лежит, закрыв глаза.

Тетя Дуня наклоняется к ней:

— Как себя чувствуешь, Пелагея Ивановна? Лучше?

— Сердце печет. Как горячий кирпич в груди, — еле слышно отвечает больная.

Тетя Дуня капает в мензурку лекарство.

— Выпей, боль как рукой снимет.

Пелагея Ивановна нехотя пьет. На застывшем лице живут только глаза. Нос заострился. Губы потрескались.

Приняв лекарство, она смотрит в одну точку. Ее тоскующий взгляд не может оторваться от коробочки на старом комоде. «Что там? Может, последнее письмо Бориса?»

Анна Михайловна приносит из кухни кастрюльку с пшенной кашей.

— Плохо ешь, Пелагея Ивановна, — вздыхает она. — Разве так поправишься. Может, попросить доктора прописать тебе уколы какие от сердечной тоски.

— И без уколов выходим! — сердится тетя Дуня.

— Теперь мне все равно, — еле слышно отвечает Пелагея Ивановна.

— Как это — все равно? — строго говорит Анна Михайловна. — Мы с вами еще должны отпраздновать Победу, повидаться с однополчанами Бориса!

Веки Пелагеи Ивановны вздрагивают.

— Нельзя так думать, — говорю я. — Не такое сейчас время. — Вспомните тех, кто тяжело ранен в боях. Может, среди них — фронтовые друзья Бориса, его однополчане, те, с кем он освобождал одни и те же города. И навестить их некому. — Лицо Пелагеи Ивановны чуть приметно подергивается. — Только на одном нашем участке теперь пятьдесят восемь инвалидов войны. Им необходимо не только лечение — материнская ласка, забота. Помните, я рассказывала вам о Наташе? Тяжелый порок сердца, а она работала как здоровая — в две смены. Теперь у нее отнялась правая рука, парализована речь. А кроме нас у нее никого нет. Что было бы с ней, если бы кто-нибудь из членов нашей бригады сказал о Наташе: «Мне все равно».

На лбу Пелагеи Ивановны проступает испарина. В глазах слезы.

— Возьмите меня в свою бригаду! — шепчет Пелагея Ивановна.

— Конечно возьмем, — хором отвечают женщины. — Сколько пользы вы еще можете принести! А пока выздоравливайте. Зачисляем вас в резерв.

Пелагея Ивановна осторожно садится в постели.

— Спасибо вам, родные мои. Анна Михайловна, подогрей, пожалуйста, кашу, молочка принеси. Теперь мне быстрее поправляться надо.

— Вот это — дело, вот это— по-нашему! — радуются сиделки.

Пелагея Ивановна стала нам отличной помощницей. Она помогла нам поставить на ноги и Наташу.

В течение нескольких месяцев Наташе было очень плохо. Сквозь мембрану фонендоскопа ее сердцебиение походило на шум крыльев испуганной птичьей стаи. И все-таки мы ушли от самой грозной опасности — фибрилляции. Заботливый уход, лекарства вернули сердцу нормальный ритм. У постели больной, кроме Пелагеи Ивановны, дежурили девушки из цеха моторов ЗИСа. Это было их комсомольским поручением. Однако болезнь не отступала. Наташа все слышала, понимала, но говорить не могла. Как восстановить ее связь с внешним миром?!