Память о розовой лошади - [58]

Нет, не сразу вошел: шагнул было за порог, но нога в начищенном сапоге повисла в воздухе, он зашевелил носком, точно выбирал место, куда бы ступить, и разулыбался:

— Баррикаду решили воздвигнуть?

Чуть-чуть растерявшись, мать быстро отряхнула пыль с подола платья и так же быстро, одним движением, провела согнутой в локте рукой по лбу и прическе, вытирая лицо и поправляя растрепавшиеся волосы.

— Проходите, Роберт Иванович. Куда бы вас усадить? Разгром у нас полнейший. — Посмотрела, как он топчется у порога, и нетерпеливо потребовала: — Ну же! Рассказывайте. Как дела?

— Если бы они были плохими, разве бы я здесь стоял? — он так значительно показал пальцем под ноги, словно на этом месте ему собирались поставить памятник.

Лицо матери посвежело:

— Правда ведь... Вот глупая — сразу и не сообразила, — она рассмеялась.

— Вообще теперь жить можно в городе. Совсем свободно... Только ходить отмечаться, — он усмехнулся, — что я здесь, а не уехал.

Сосредоточенно посмотрев на мать, Роберт Иванович слегка подался в нашу сторону и так повел впереди себя рукой, как если бы собрался спросить о чем-то важном, но мать опередила его:

— Ох, окончательно потеряла я голову в этой толчее... Не могу сообразить, куда что лучше поставить, — она сказала это таким током, каким умеют говорить женщины, когда хотят представиться более слабыми и беспомощными, чем есть на самом деле. — Честное слово, с ума можно сойти. Помогите же нам, посоветуйте, а то совсем безучастно стоите — как монумент мужской силе...

Жалобный голос матери явно сбил его с толку. Так и не спросив, о чем хотел, он прошел в дальний, пустой угол, встал там и, приложив ладонь козырьком к бровям, дурашливо, с шутливой напыщенностью принялся обозревать комнату, как полководец, следивший с холма за передвижением войск, — такая забавная мысль у меня мелькнула, и вроде бы подумал я так ради смеха, поскольку он сам настраивал своим шутовством на подобный лад, но сразу представил на его голове каску — почему-то черную, с двумя небольшими рожками по бокам, — и во мне опять колыхнулась враждебность; собственно, сообразил я, она появилась, едва он вошел в комнату, но в памяти застрял рассказ матери о разговоре с секретарем обкома, и я пытался подавить это чувство, но не удалось — оно таки прорвало душевный заслон.

— Буфет надо передвинуть к стене у двери, — посоветовал он из угла. — Комната тогда раздвинется, станет просторнее.

— Стекла у буфета толстые да еще и резные, — засомневалась мать. — Солнце прямо на них будет светить, так что представляете, как они заблестят?

— И пускай блестят. Зато ту вон кровать можно передвинуть к дальней стене, и она не будет бросаться в глаза.

— Но и портрет папы оттуда придется убрать: не будет же он висеть над пустым местом. А портрет мне там нравится.

— Вы туда комод передвиньте.

— Выдумали, — засмеялась мать. — Света же там мало, а на комоде у меня зеркало.

Мебель мы, конечно же, переставили туда, куда наметила мать. Тяжелый буфет передвигали втроем и все время кружились вокруг него: Роберту Ивановичу хотелось встать поближе к матери, а мне вот — нет, совсем не хотелось, чтобы он стоял с ней рядом, и я встревал между ними; в конце концов он это заметил и, посмотрев на меня долгим, грустным взглядом, поскучнел — даже лицо осунулось.

Сильно запыленный бок буфета, раньше вплотную прижатый к стене, теперь, наоборот, полностью открылся; решив его протереть, мать намочила в кухне тряпку, обтерла буфет, а затем придвинула стул, взобралась на него, привстала на носки и вытерла пыль наверху, но когда стала спускаться на пол, то старая разношенная туфля слетела с ноги, и мать оступилась, запрыгала на одной ноге по полу, замахала в воздухе зажатой в кулаке тряпкой... Вот-вот упадет, испугался я и подался в ее сторону. Но Роберт Иванович опередил — быстро шагнул к ней, протягивая руки.

Теряя равновесие, мать, ойкнув, с разгона столкнулась с ним грудью и вдруг притихла. Роберт Иванович слегка обнял ее и наклонил голову, лицо его окунулось в растрепавшиеся волосы матери, и мне показалось — он аж прижмурился, а ноздри у него задрожали; лица матери я не видел, и вся она потерялась под его руками.

На долгое мгновение они замерли, застыли рядом, но вот мать, слабо поведя плечами, выпрямилась.

Роберт Иванович медленно опустил руки.

Нашарив ногой туфлю, мать надела ее и молча прошла к окну. Там, стоя спиной к комнате, она глубоко, но беззвучно вздохнула — и раз и другой...

— Устала. я что-то с этой перестановкой, — вяло проговорила она.

Протянув руку, придвинула стул и села, посматривая на пол, на поцарапанные половицы.

— Вымыть надо как следует пол. Отдохну вот немного — и вымою.

Все я подмечал остро и заметил: мать не смотрит прямо на Роберта Ивановича — отводит взгляд в сторону.

Тот сидел у стола, положив на него руку, и посматривал то на буфет, то на портрет деда, висевший на стене, то вдруг пристально рассматривал узоры на клеенке.

Вскоре он засобирался уходить, но собирался очень долго: мямлил про какие-то дела, а от стола отойти никак не решался. Стоял у стола и водил пальцем по узорам клеенки.