Память о розовой лошади - [47]

Скорее от унижения, чем от боли, он завыл; изловчившись, обхватил руками мою ногу и стал кусать ее чуть выше ботинка.

На шум в уборную сбежались ребята. Прибежали и зареченские. Они бросились было на помощь Витьку, но старшеклассники загалдели:

— Эй, эй, так нечестно — трое на одного!

— Пусть один на один дерутся!

Прозвенел звонок, но сбросить Витька с ноги я не мог: он держался цепко и все пытался прокусить штанину. С трудом я потащил его за собой — по полу коридора, от уборной до класса, от одежды Витька протянулся широкий мокрый след.

В классе он отпустил мою ногу и зашипел, поднимаясь:

— Попадешься на улице, кишки бритвой выпущу и на кулак намотаю.

— Иди давай, — сказал я. — Смотри, чтобы я тебе в следующий раз лоб не разбил.

А после уроков, проводив Иду, я перелез через забор в соседний двор, но петлять по улицам, скрываясь от зареченских ребят, не стал: обежав квартал, отыскал их взглядом и притаился за углом дома. Они кучкой стояли на другом углу улицы и совещались. Но вот Витек разослал их в разные стороны, сам же медленно побрел в мою сторону, настороженно поглядывая на ворота дворов.

Когда он приблизился, я вышел из-за угла навстречу. Витек сунул два пальца в рот и засвистел, сзывая своих, потом, бросив под стену сумку, кинулся на меня головой вперед. Я ударил коленкой в лицо и повалил его на землю; сидя на нем, принялся натирать ему лицо холодным жестким снегом. Витек мычал и пытался укусить за ногу.

Ребята уже бежали на помощь. Я оставил Витька и нырнул во двор.

Зареченские с тех пор втроем бегали по улицам, отыскивая меня, а я прятался и подстерегал их по одиночке. Дружки Витька, сталкиваясь со мной, в драку не лезли, пятились и свистели своим, Витек же, не задумываясь, бросался вперед и норовил схватить меня за ногу; если это удавалось, то он не отпускал ее, пока не подбегали те двое, и тогда мне здорово попадало.

В уборной Витек больше не курил, а выходил на улицу: стоял за углом школы с папиросой и выглядывал, нет ли поблизости меня, а я охотился за ним, и вот как-то — уже перед весной — столкнулся с ним на лестнице черного хода. Он подымался, а я спускался. Приостановившись, я ухватился рукой за перила, приноравливаясь ударить Витька ногой в грудь, а он подобрался, втянул голову в плечи и какое-то время смотрел на меня исподлобья. И вдруг... повернулся и побежал вниз по лестнице, торопливо стуча каблуками.

После уроков зареченские, потеряв терпение, решили поймать меня у школы. Едва мы с Идой вышли на улицу, как сразу заметили их за воротами: в центре — Витек, а его друзья — по бокам.

Напрасно они это сделали. При Иде я бы ни за что не отступил, да и знал, что в случае, если на меня сильно насядут, кто-нибудь из старшеклассников разбросает их по сторонам, и я, не замедлив шага, пошел на Витька; зареченские двинулись навстречу, но тут неожиданно из-за моей спины вывернулась Ида и — маленькая, испуганная, в очках — замахала портфелем.

— Не смейте его трогать, не смейте! Слышите вы — не смейте! — она затопала ногами. — Не смейте! Не смейте! Трусы вы — все на одного!

Витек приостановился, посмотрел на ребят и — хитрый малый — решил с честью выйти из драки.

— Айда, пацаны, — махнул он рукой. — Не драться же с ним, если его девчонка защищает.

Те двое пошли за ним с облегчением — на этот раз в другую от дома Иды сторону.

Больше ребята не трогали нас, делали вид, что просто не замечают, но я продолжал каждый день провожать девочку до дома: она привыкла к тому, что мы уходили из школы вместе, и если после уроков теряла меня в толпе учеников, то всегда поджидала в вестибюле или на улице.

А после того как ввели раздельное обучение и мы стали учиться в разных школах, я часто заходил за девочкой по пути на каток, бывал у нее в гостях, мы обменивались книгами, разговаривали о прочитанном, помогали иногда друг другу делать трудные уроки... Особенно нужной дружба с девочкой стала для меня, когда матери не было дома. Ребята в школе как-то узнали о ее аресте, стали приставать с вопросами, а я сердился и отмалчивался; потом заметил такое: подойду к ребятам, а они замолчат — стоят с глупыми ухмылками и смотрят в сторону. Я приходил в школу к самому звонку, почти ни с кем не разговаривал и в школе чувствовал себя одиноко...

Подслеповатая морская свинка, вытянувшая из ящика бумажную записку, заставила меня совсем по-новому, со странным томлением, с удивившей меня нежностью вспомнить крупные завитки волос, падавшие на шею девочке, ее трогательно худую спину и глаза за большими очками, смотревшие на меня с доверием.

3

После Нового года, в школьные каникулы, я шел домой по льду реки наконец-то вместе с матерью, все пристраиваясь сбоку, чтобы идти рядом, но тропинка для двоих была узкой, и вдоль всего пути следы моих ног петляли по снегу.

Скоро мы дошли до островка с березами. Мать сказала, что очень устала от свежего воздуха, у нее кружится голова и надо отдохнуть. Она отыскала заснеженный бугор скамьи под березой, неторопливо расчистила скамью и долго сидела с таким видом, словно вслушивалась в легкий звон заледеневших веток; лицо матери, еще с полчаса назад блекло-серое, как после тяжелой болезни, оживало, щеки разгорались.