Паломничество жонглера - [177]

Простите бледность острых скул и счастье,

которым был когда-то пьян в ночи я.

Задуйте, милая моя, лучину!

Кукушонок пел негромко, с легким акцентом, впрочем, почти незаметным. И не сказать, чтоб голосом был одарен, а что-то в пении его пробирало до самой печенки. Гвоздь, конечно, прослезиться не прослезился, но кое-кто из дам-с вон уже и за платком руку тянет…

— Простите льдистый блеск клинка и ревность.

О! император всех лекарств — не время!

Ах, королева ядов всех — разлука!..

Простите мне мой неуспех быть лучшим.

Люди в зале притихли и, стараясь не шуметь, подходили поближе — послушать. В коридоре кто-то шуганул двух спорщиков, давно о чем-то препиравшихся.

— Простите, что в небытие не канул.

Разжалованный кондотьер оскалом судьбы,

кинжалом в спину ваш покой похитит

в последний раз. Покорность — тоже хитрость.

Простите: струны рву опять не в лад я.

Но время течь заставить вспять — не властен.

И лишь, как эхо, отзвучит слов шорох.

…На пальцах ваших от лучин — ожоги!..

Не выдержав необходимой паузы (сразу видно — не артист!), Шкиратль последний раз прошелся по струнам и вернул инструмент Эндуану.

— Хорошая песня, — похвалил Гвоздь. — Хотя и впрямь не совсем понятная.

— Откуда ты ее слышал?

— Да, — поддержал графиньку Эндуан, — откуда?

— А ты разве не помнишь? Это случилось за несколько дней до того, как твоего отца сделали маркизом. Мне тогда… лет двенадцать было или даже меньше… гость в замок приехал, обычный на первый взгляд человек, ничем не примечательный. То ли из небогатых знатных, то ли вообще… Они с твоим батюшкой оказались давними знакомцами, но гостил он недолго, день или два. И в первый же вечер спел эту песню… да и не только эту, но мне почему-то запомнилась именно она. Странно: слышал я ее давно и всего один раз, а вот до сих пор… Аккорды, правда, уже сам подобрал, лет через пять или шесть.

— А тот человек? — почему-то вдруг спросил Гвоздь.

— Больше я его ни разу не видел. Даже имени не помню.

— Жаль — хороший поэт, думаю, нам было бы о чем поговорить.

— Ну, — сказала графинька, — вы-то, как мы знаем, не худший. Сыграйте нам что-нибудь.

Чуть дольше, чем следовало, он смотрел на нее и медлил с ответом.

«Я — не прелесть!..»

— Пожалуйста, — попросила чернявая.

— О чем бы вы хотели услышать?

— Про сраженья! — мявкнула Матиль.

— Да всё равно, — бормотнул Эндуан.

— Про любовь, — с иронической усмешкой произнес Шкиратль. — Песня о сражениях, полагаю, вряд ли порадует хозяев обители.

— Разумно, — согласился Гвоздь. — Ну, тогда вот… из последних…

Музыку к этой балладе он еще как следует не подобрал, поэтому играл, немного изменив, мотив одной из своих старых песен; впрочем, вряд ли они ее слышали.

— Помолись за меня, повинись за меня —

я и в Храм-то войти не смогу: не пропустят!

Как оса в паутине, увяз я в тех днях,

где твой смех — сладким ядом, желанною грустью. 

На дорогах лесных и в трактирах чумных

мы рассылали зерна грядущих сказаний.

Ты сказала, что веришь в нелепые сны,

но что снилось тебе в эту ночь, — не сказала.

Как ни странно, песня пользовалась меньшим успехом, чем исполненная Шкиратлем. Или просто люди заскучали? — так или иначе, кое-кто в задних рядах, зевнув, уже подался к выходу. Но сидевшие рядом слушали тихо и внимательно.

— Барды всё переврут, годы всё перетрут —

в жерновах их мы станем мукою и хлебом.

Пропоют, мол, шепнула «люблю» поутру,

и никто не узнает, как были мы слепы! 

Позавидуй, смеясь, нам-из-песен, что в вязь

громких слов навсегда угодят и застынут.

Мы ж уйдем восвояси и та восвоясь

нас развеет по вечности эхом и дымом.

Эндуан с каждой строчкой всё обильнее заливался багрянцем. Кажется, Дровосек-младший сообразил, что после двух таких песен ему-то успех точно не светит. На что, похоже, и рассчитывал Шкиратль, когда затеял это представление.

«А у Кукушонка какой здесь интерес?»

Позабудь про меня, не пытайся понять,

отчего сказка вдруг пробивается былью,

отчего эти дни, словно струны звенят,

нам швыряя в лицо: «Но ведь было!.. ведь было!..»

— Браво! — тихо сказала графинька. — А вот мне всегда было интересно: правда, что когда поэт пишет песню, он вдохновляется самой жизнью, тем, что с ним происходит? И такие вот обращения к возлюбленным — их пишут, подразумевая ту или иную реальную особу?

— Не знаю, как у поэтов заведено, а у жонглеров по-разному.

— А эта песня, например?

— Эту, графиня, я посвящаю вам, — поклонился Гвоздь. Воцарилась длинная напряженная пауза, в течение которой чернявая, должно быть, лихорадочно соображала, что ей ответить.

— В конце концов, так ведь и положено поступать наемным шутам, — улыбнулся Рыжий. — Разве нет?

Неловкое молчание нарушил Шкиратль.

— Вспомнил, — сказал он, спрыгивая со стола. — Имени у того человека, кажется, вообще не было — я, во всяком случае, его не слышал. А прозвище было. Господин К'Рапас, когда обращался к гостю, звал его Смутным. Именно так: просто «Смутный». Забавно, да?

— Забавно, — тихо произнес Гвоздь.

Он, надеявшийся в глубине души, что угроза для него и Матиль исчезла, понял вдруг: нет, неправда; ничего еще не кончилось, ничего…

Всё только вот-вот начнется.

Послушать поющих собрались многие — и человек, пристроившийся в дальнем, темном углу зала, ничем среди прочих не выделялся. Разве что очень уж радостно он улыбался: так, словно рассчитывает вот-вот сказочно, безумно разбогатеть.