Паломар - [25]

Покуда речь идет об осуждении неполадок в обществе и злоупотреблений тех, кто злоупотребляет, Паломар нимало не колеблется (лишь опасаясь, что и непреложнейшие истины от слишком частого их повторения рискуют надоесть, утратить вескость и звучать банально). Труднее предлагать какие-либо средства, так как прежде Паломар хотел бы быть уверен, что они не приведут в итоге к еще большим злоупотреблениям и неполадкам и, даже глубоко продуманные образованными реформаторами, смогут без ущерба быть позднее применены преемниками оных, каковые, не исключено, окажутся бездарностями или аферистами, а может быть, одновременно теми и другими.

Остается только изложить эти прекрасные идеи в систематизированной форме, однако Паломар боится: вдруг получится модель? По сей причине он предпочитает убеждения свои никак не оформлять, а, постепенно их проверив, руководствоваться ими в повседневной жизни, действуя или бездействуя, выбирая или отвергая, говоря или храня молчание.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПАЛОМАРА

Мир глядит на мир

После ряда интеллектуальных неудач, которые и вспоминать не стоит, Паломар решил, что будет преимущественно наблюдать за внешней стороной вещей. Рассеянный, немного близорукий, самоуглубленный, он вроде не принадлежит по складу своему к разряду наблюдателей. И тем не менее всегда какие-то предметы – к примеру, каменная кладка, раковина, чайник, лист на дереве – как будто просят его пристально, не торопясь вглядеться в них; тогда почти что безотчетно он начинает за ними наблюдать, разглядывает каждую подробность и уже не в силах оторваться. Отныне Паломар решил свое внимание удвоить: во-первых, он не станет упускать призывов, исходящих от вещей, а во-вторых, он будет придавать процессу наблюдения должное значение.

Тут возникает первая загвоздка: Паломар, уверенный, что мир теперь представит ему тьму объектов наблюдения, пытается приглядываться ко всему, что ни попалось на глаза, но, не найдя в том никакого удовольствия, перестает. За этим следует второй этап: теперь он убежден, что нужно наблюдать лишь за определенными вещами, и он сам их должен отыскать; при этом каждый раз он сталкивается с проблемами отбора, предпочтительности, исключения и вскоре замечает, что опять все портит, как всегда, когда он впутывает в дело собственное «я» и все свои проблемы.

Но можно ли смотреть на что-то, отрешившись полностью от собственного «я»? А чьи тогда глядят глаза? Считается, что «я» – тот, кто выглядывает изнутри через глаза, как из окна, и озирает мир, раскинувшийся перед ним. Итак, имеется окно, которое выходит в мир. Там – мир, а здесь? Здесь тоже мир, а что ж еще? Чуть-чуть сосредоточившись, он переводит мир по эту сторону окна, чтоб тот выглядывал наружу. Что тогда осталось за окном? Там тоже мир, он просто разделен теперь на наблюдающий и наблюдаемый. А он, который «я», короче, Паломар? Он разве не кусочек мира, созерцающий другую его часть? А может быть, поскольку мир – по обе стороны окна, «я» именно и есть то самое окно, через которое взирает мир на мир? Чтоб мир мог на себя смотреть, ему приходится использовать глаза (вооруженные очками) Паломара.

Итак, отныне Паломар рассматривает все снаружи, а не изнутри, и взгляд его при этом будет исходить не изнутри его – извне. Он тут же пробует проделать это: вот теперь глядит не он, а внешний мир глядит вовне. Заключив это, он оглядывается, ожидая, что все вокруг преобразится. Как же! Та же самая обыденная серость. Надо разбираться заново. Того, что внешнее рассматривает все снаружи, мало: нужно, чтобы от объекта наблюдения тянулась нить, связующая его с тем, кто наблюдает.

От безмолвной череды предметов должен поступить какой-то знак, призыв, намек: вещь выделяется из всех, желая что-то выразить собою... Что? Да просто самое себя, вещь может быть довольна тем, что на нее глядят другие вещи, только будучи убеждена, что выражает именно себя, как окружающие ее вещи выражают каждая себя и больше ничего.

Понятно, что возможности такие выдаются редко, но в конце концов представятся, надо лишь дождаться одного из тех счастливых совпадений, когда мир захочет и смотреть, и в то же время быть обозреваемым, а тут как раз случится Паломар. Точней, синьору Паломару даже ждать не надо, ведь такое происходит, лишь когда не ждешь.

Вселенная как зеркало

Паломар страдает оттого, что у него непросто складываются отношения с ближними. Есть же люди, обладающие даром находить всегда и верные слова, и верную манеру обращения с каждым, те, кто чувствует себя в любой компании свободно и располагает к этому других, кто, с легкостью порхая меж людьми, тотчас же понимает, от кого лучше держаться в стороне, а чье расположение и доверие, напротив, следует пытаться заслужить, кто в отношениях с окружающими проявляет себя с лучшей стороны и к этому же побуждает окружающих, кто сразу понимает, чего стоит всякий по сравнению с ним самим и вообще!

«Подобные таланты, – с сожалением размышляет лишенный оных Паломар, – даются тем, чья жизнь течет в согласии с миром. Такие люди вполне естественно ладят и с вещами, и с местами, с ситуациями, обстоятельствами, со скользящими по небесам созвездиями, со сцеплением атомов в молекулах. Лавина одновременных событий, каковую именуем мы вселенной, не сметет таких счастливчиков, умеющих проскальзывать в любую щель между бесчисленными сочетаниями, перестановками, цепочками последствий, минуя траектории несущих смерть метеоритов и улавливая на лету лишь благотворные лучи. Кто дружелюбен со вселенной, с тем дружелюбна и она. Вот если бы, – вздыхает Паломар, – смог стать когда-нибудь таким и я!»