Пальмовые листья - [18]

Мы не спали в теплую черную южную ночь. Полулежа на земле, я ощущал душный запах полыни, слушал верещанье цикад, и не привыкшие еще к темноте глаза едва различали чуть заметные стебли травы, за которыми сразу возникала густая темень степи. В синих рабочих комбинезонах отдыхали мы возле вагона-радиолокатора и были неразличимо одинаковыми в темноте и сами ощущали себя неразличимо одинаковыми. Я думал, что это и было истинным нашим состоянием: дружба и долг, верность и мужество,- и мне страстно хотелось, чтобы и во всей длинной нашей будущей жизни мы оставались солдатами одного расчета.

Но прозвучала команда, мы заняли места в кабине станции, в плотной темноте, расцвеченной огоньками сигнальных лампочек и мерцанием экранов индикаторов. Те, кому посчастливилось быть членами экипажа военного самолета, работать вместе с товарищами в железной коробке танка или держать свое место в стрелковом окопе, чувствуя рядом локоть соседа, знают это особенное ощущение военного уюта.

«Высокое!» - командовал Мерцаев. «Есть высокое!»- отвечал я, нажимая главную красную кнопку. Лейтенант Малков докладывал данные, передаваемые с КП: «Азимут… дальность… высота…» Старший лейтенант Тучинскнй вглядывался в оранжевый круг индикатора кругового обзора. - Подожди, Левк, искать-то,- сказал Мерцаев.- Дальности не хватит. Минуты через три начинай.

– Чего волохаться-то? Я его ща на пределе зацеплю. Вот он, зараза.

У края экрана беспорядочной рябью переливались пятнышки, точки и неясные дужки помех. Тучинскнй по одному ему известным признакам определил, что одно из этих неверных пятнышек, мерцающих, гаснущих и вновь появляющихся, и есть искомая цель. Он остановил вращение антенны, и луч задержался на этой точке, как прожектор, заподозривший неладное во тьме ночи. Если бы Тучинскнй ошибся, настоящая цель вошла бы в нашу зону незамеченной, то есть мы не выполнили бы задачу.

– Попробую поймать высоту,-сказал Семаков, приникая к своему индикатору.

А через три назначенных минуты Левкина точка превратилась в дужку, еще едва заметную, но отчетливо вы-деляющуюся из мерцающего хаоса помех определенностью своей формы.

– Теперь он никуда не денется,- сказал Левка, откидываясь на кожаную спинку операторского кресла.-Можно закуривать.

– Отставить курить! - скомандовал капитан Мерцаев.

– Да это я так: фигурально.

– Фигурально держи цель.

Отдежурив, мы опять лежали на траве, курили, и черное степное небо постепенно выцветало, становясь похожим на застиранный ситец.

– Я в училище занял первое место на состязаниях операторов,- сказал Тучинскнй.- Получил за это увольнительную в город и пал жертвой одной дамы.

– По-моему, ты с тех пор и не поднимался,- сказал Мерцаев.

– Не важно, какие мы есть,- изрек вдруг Малков убежденно и глубокомысленно, что всегда вызывало у собеседника иронию: почему-то некоторые люди чем более пытаются быть серьезными, тем более становятся смешными.- Главное - это наше дело. Мы должны делать то, что нужно, и оставаться чистыми душой.

Лишь после окончания учебы, на выпускном вечере академии, был момент, когда мы снова собрались всей пятеркой, а все оставшееся время только я и капитан Мерцаев оставались рядом, да и то все чаще возникали между нами неразрешимые споры. Я упрекал Мерцаева в том, что он никак не использует свой талант инженера и ученого, а он издевался надо мной, когда я ухитрялся читать «Новый мир» не только на лекциях, но и в кабинах локаторов и приборов управления огнем. Он брал у меня журнал, перелистывал его и отбрасывал с каким-нибудь скептическим замечанием: «Они все продолжают ныть, что мир опять оказался не таким сладеньким, каким они его придумали в своих тихих писательских кабинетах».

Левка Тучинский жил в роскошной квартире у артистки городского театра. Их роман начался сразу, в один вечер, когда мы пошли в театр на новую модную пьесу «Не называя фамилий», в которой в духе того времени разоблачались чуждые нравы разных высокопоставленных лиц вплоть до заместителя министра. Светлана - так звали артистку - играла дочь этого заместителя, отравленную ядами элитарности и снобизма.

Она была милой смешливой женщиной, нисколько не кичившейся своими сценическими успехами, и в Левку влюбилась по-бабьи беззаветно. Помню, однажды под вечер, сухой поздней осенью, когда над городом пылал закат и злой ветер бросал в лицо редкую железную пыль, мы гуляли втроем. Я и Левка - в новых серых шинелях с начищенными пуговицами, между нами, взяв нас под руки,-Светлана в модном красном пальто. Ее узнавали прохожие, но льстило это скорее нам, чем Светлане. Ее счастье заключалось в Левке. Мне попала в глаз соринка.

Светлана заботливо убирала ее тонким надушенным платочком и касалась меня нежной холодной щекой. «Все равно режет»,- жаловался я. «Ну, что же я могу сделать?»-«Ты пожалей меня».-«Я тебя очень жалею».- сказала Светлана и осторожно поцеловала меня. «Будем стреляться через платок!»- разыгрывал ревность Левка.

Мы зашли в универмаг, в отдел пластинок. Там было тепло, чисто и немноголюдно. Левка потребовал модную песню из фильма «Свадьба с приданым»- залихватские частушки в исполнении Доронина, и образ первого парня на деревне в новых сапогах с галошами легко сближался с обликом глазастого и курносого старшего лейтенанта, сбившего набекрень фуражку, из-под которой ломились русые волосы, и слегка распустившего концы белого шелкового кашне, охватывающего шею и грудь. «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем, оттого что климат здешний на любовь влиятелен»,- пел Доронин. «Это про нас,- сказал Левка.- С этой стороны заверните, а на обороте не надо».