Палитра сатаны - [51]

В этом бесконечном конфликте Джейн при всяком удобном случае искала оправдания тому, что несчастный «дядюшка» гнил в камере Флери-Мерожи, в то время как она прохлаждалась, вся такая игривая и свободная, у себя в комнате. Оправдывая свой благословенный эгоизм, она говорила себе, что тут уж от нее ничего не зависит, он туда угодил роковым, но закономерным образом, ведь если мужчину привлекают гладкая кожа и пикантный ум юной девочки, одного этого уже довольно, чтобы оказаться на грани гнуснейшего из мужских грехов. Разве взрослый, влюбленный в женщину-дитя, не становится педофилом, сам того не сознавая? — размышляла она в тревоге. В этой столь деликатной и такой новой для нее области, как представлялось Джейн, все — вопрос выбора, и возраст, и мера допустимого. В безнравственности столько различных степеней! Разве нельзя стать монстром просто по оплошности, по несчастному стечению обстоятельств, продолжая оставаться хорошим мужем и почтенным семьянином? Тут ведь главное в том, как все повернешь, сумеешь ли представить вещи в благоприятном свете, хорошенько позаботившись, чтобы не оскорбить чувства близких.

Поскольку Джеральдина, невзирая на язвительные замечания Норберта Баруха, все чаще навещала Флери-Мерожи, Джейн пришлось еще раз стать пассивной и насмешливой свидетельницей разрыва своей матери с партнером, которым она, казалось, запаслась до конца дней.

Джейн сравнялось одиннадцать. Она с любопытством ожидала продолжения сентиментальных аттракционов своей матери. Однако на сей раз в жизни их обеих больших перемен не произошло. Полтора года спустя Давид Барух, воспользовавшись правом на досрочное освобождение, вышел из тюрьмы и, все такой же большой и неуклюжий, просто-напросто ввалился в дом, откуда его брат только что вылетел, хлопнув дверью. Джейн была счастлива обрести вновь эти большие оттопыренные уши, плотоядную пасть и насмешливый взгляд того, кого она из чистого каприза упрятала за решетку. Он ведь не держал на нее зла за то, как она нагло врала полиции, чтобы его прищучить. Говорил даже, что это у них двоих была такая игра. Она оказалась сильнее в обмане, чем он — в истине. Так с чего бы ему злиться? Это была славная война. Он говорил: «Ты выложила свои козыри! А я не сумел использовать свои!» Формулировка, одновременно игровая и спортивная, по мнению Джейн, являла собой квинтэссенцию благоразумия. Она отметила, что и ее мать весьма откровенно демонстрирует радость, принимая у них в доме Давида Баруха, этого нечаянного гостя. Да и вправду ли он когда-нибудь уходил отсюда? Пусть все считали, будто он в тюрьме, дядюшка Давид был здесь, присутствовал, хоть и оставался невидимым, садился за этот самый стол между мамой и дочкой. Для Джеральдины нынешняя связь стала «последней и самой лучшей», как она клятвенно заверяла Джейн. Было решено, что девочка, словно ничего и не было, продолжит обучение в лицее Эстонье. Просто Давиду Баруху, принимая во внимание его нелепую педофильскую репутацию, посоветовали никогда не ждать Джейн у выхода из школы. Стоя на страже у ворот, он возбудит все мыслимые сплетни! По мнению Джеральдины, это было бы глупейшей провокацией, а то и — ведь никогда не знаешь! — поводом для соперничества среди девчонок того же возраста и даже из того же класса. Она, по ее словам, предпочитала, чтобы «все это» не выходило за пределы семьи. И встретила полное понимание. Одержав верх, Джеральдина продолжила завоевание Давида Баруха и оказалась столь убедительна, что их сожительство дозрело до полноценного брака. Разумеется, поскольку братья пребывали в смертельной ссоре, Норберта Баруха не пригласили ни на официальную церемонию, ни на свадебный пир. Зато Джейн получила разрешение через несколько дней позвать семерых подружек на коктейль. Они явились всей стайкой, расфуфыренные в пух и прах, словно принцессы. Давид Барух, казалось, совсем очумел от счастья. Он метался от одной девчонки к другой, шептал им на ухо шутки, от которых они заливались хохотом. Джейн немножко ревновала к успеху своих маленьких приятельниц. Да и Джеральдина испытывала те же чувства, хоть виду и не показывала.

Вскоре после этого из чрезвычайно сухого письма Норберта Баруха она узнала, что он уезжает в Австралию, где намерен вместе со своими американскими друзьями открыть неподалеку от Сиднея огромный куроводческий комплекс. В лоне семейства новость восприняли как их общую победу. Обрадовались разом и столь основательному удалению возмутителя спокойствия Норберта, и его будущим успехам в торговле курятиной. Разумное разрешение всей этой запутанной интриги они отпраздновали дома втроем, пропустив по бокалу шампанского. Несмотря на нежный возраст допущенная к этому маленькому семейному торжеству, Джейн прямо лопалась от радости, ее так распирало, что после выпивки с мамой и Давидом Барухом ей вдруг захотелось выложить им всю правду. Опьянев от шипучего вина, запоздалого раскаяния и нахлынувшей нежности, она пробормотала:

— Знаешь, мама… Те ласки Давида, это было не так серьезно, чтобы все это… Я немножко преувеличила…

Она думала, что мать накинется на нее, выпустив все когти, а Давид Барух расстреляет ее взглядом. Однако ни тот, ни другая не выдали своих чувств. Подавив справедливый гнев, они улыбнулись ей с грустью, к которой примешивалось ироническое сострадание.