Паликар Костаки - [13]
— Что это у тебя за птица?
— Птица, паша господин мой! Каменьщики любят меня и хотели мою дверь украсить.
— А зачем у ней две головы? Таких птиц с двумя головами и не бывает. Бог всех с одной создал... Не любят тебя каменьщики; когда б они тебя любили, они бы сделали тебе птицу простую, с одною головой. Сними ты мне этот камень.
На другой день рано выехал паша, и люди не успели сбить орла.
— Ну, иди в тюрьму, — сказал ему паша. — Не любят тебя каменьщики.
Низамов судить и разбирать не стали, а поскорей отправили в другой город, а на место их из другого полка привели. Кой-что из вещей и товаров собрали и вызвали людей смотреть, чьи вещи.
Пустое дело!
Поймали человек шесть христиан-воров, нашли и у них вещи, и обрадовались турки: «Вот кто грабил! Ваши же люди!»
Встретил я доктора, того, который в Италии учился, и говорю ему:
— Ведь это они сделали, чтобы мы беднее были, чтобы нас разорить?
— Бог их знает! — ответил мне доктор. — Может быть, да; а может быть, и нет. Я скорей думаю, что это от глупости, чтобы перед светом хвалиться: у нас во всех городах прямые улицы, как в Париже. Они и у своих турок в Стамбуле, говорят, не тушили; прямые улицы провели после. У них бред предсмертный уж начался: верь мне, друг мой!
— Помоги Бог! помоги Бог! — сказал я и хотел проститься с доктором.
А он мне говорит:
— Слышал ты, что Стефанаки Пилиди из меджлиса выгнали?
— Возможно ли это? — говорю я.
— Так, друг мой, возможно, что выгнали. Не вытерпела и его душа. Стал в меджлисе о разореньи народа кричать и о своей шкатулке. «Царское войско меня ограбило!» — сказал он. А мутесариф ему: «Когда вы смеете обвинять войско и власти так открыто и без доказательств, то зачем же здесь в идаре сидите?» Старик встал и говорит: «Если угодно, я уйду и не ступлю на порог этот никогда!» «Добрый вам час!» — говорят турки. Пилиди сделал им теменна[26] и вышел. Живет он теперь с дочерьми у Катинки Хаджи-Димо, плачет и проклинает турок.
«Зайти разве к нему?» — подумал я и на другой день пошел в дом Катинки.
Пришел я после пожара к Пилиди. Жалко мне стало старика.
— Садись, — говорит, — кир-Яни. Как твое здоровье?
Как будто ничего не случилось; а сам все вздыхает и шепчет: «Христос и Панагия! Христос и Панагия!» И на меня не смотрит, а все в землю.
Сел я; спрашиваю:
— Как вы поживаете, кир-Стефо?
— Не спрашивай! — говорит, и опять вздыхает: «Христос и Панагия!»
— Великое разрушение произошло, — говорю я ему.
— Грехи наши, грехи, кир-Яни! А потом как закричит:
— А? правительство это? А? правительство это? Скажи мне? Видал ты войско, которое на пожаре грабит народ? Видал, скажи?
— Видал, — говорю я. — Что ж другое в Турции увидишь, кроме таких вещей!
— А! — кричит Пилиди, — чтобы весь род ваш пропал! Вы хотите погубить наше богатство, которое мы трудами своими приобрели! Чтобы мы не могли паликарам нашим деньгами помогать, когда они возьмут ружье и станут можжить ваши головы! Слышишь? слышишь? Вперед идет Турция! Образованного мутесарифа нам прислали. А он жжет базар! Слышишь ты, в Париже он видел широкие улицы! Франции здесь захотел!
Я вам говорю, кричит, и слезы льются у старика.
Клянусь вам, хоть он и глуп был и не патриот, и за мошенника я его считал, а жаль мне все-таки его стало. Как не пожалеть христианина, который от турецких беспорядков плачет!
Я утешаю его.
— У вас, — говорю, — в Загорах имение еще есть; накупите сукна в Австрии опять, и опять торговать начнете.
— Не говори мне таких слов, кир-Яни! У меня три больших дочери есть. Пока я опять разбогатею, старшая постареет; теперь ей восемнадцать лет; минет ей двадцать три года, кто ее возьмет? Ведь у нас, ты знаешь, за двадцать три года перейдет, говорят люди: стара уж.
— Найдутся женихи, — я говорю, — только снизойдете ли вы.
— Слышишь! Снизойду ли... Да я Софицу за бакала[27] с радостью теперь отдам. Снизойду ли! Что ты за слово сказал? Что я теперь! Без денег человек что такое?... Ничего!
Я как вышел от него, так и написал письмо к Костаки в Акарнанию. «Он теперь, — пишу я ему, — снизойдет».
Костаки скоро приехал из Акарнании с греческим паспортом; только скоро женить мы его не могли. Много еще было хлопот. Как приехал он, так сейчас его заперли турки в тюрьму. «Ты, — говорят, — сюда бунтовать приехал». Костаки говорит: «я греческий подданный, не райя. Теперь у султана с Грецией мир; за что же вы меня в тюрьму сажаете?» — «Ты бунтовать приехал».
Что было делать? Греческого консула еще нет, другие почти мало мешаются... Думали, думали. Пошел я к мусьё Бертоме, боится. Все улыбается да поглядывает на меня.
«Так взяли его турки?» Я говорю: «взяли». «Взяли?» — говорит. «Взяли». — «Этакие дьяволы! — говорит, — в тюрьме теперь?» Я говорю: «в тюрьме».
— Сказано, турки!
А сам к мутесарифу не идет. Слава Богу, через добрых людей написали в вилайет; там один доктор пошел к вали-паше и просил его за Костаки. «Ваша справедливость известна, — так доктор вали-паше говорил. — Костаки жениться приехал, а не бунтовать».
