Палата № 26. Больничная история - [26]

– Идемте!

Протискиваемся сквозь толпу, и – о чудо! – дверь перед Массальским распахивается, вышибала-швейцар в поклоне бьется в пол лбом:

– Пожалте-с! – И, впустив нас, звериным рыком толпе: – Ку-у-уды?!

За нашими спинами с грохотом захлопывает дверь. МЕСТ НЕТ!

Идем к барной стойке. Паша – бармену:

– Ну-с, мне, пожалуйста, фужер коньяка «Двин»! И килограмм конфет «Мишка на Севере». Это шоферу, он ведь ждет. Тэ-э-эк-с, ему (показывает на меня)… э-э-э… Ну, да ведь он тоже артист! К тому же мой ученик! Ему тоже то же, ба-а-алыной фужер «Двин»!

– Что вы, что вы, Павел…

– Тихо! А для чего, как вы думаете, Олег Валерианович, я поехал сегодня на ваш дурацкий «Мосфильм»? Для чего, а? Так-то. Н-н-ну-с – я ведь теперь не только педагог, но и товарищ по несчастью! Отметим нашу творческую встречу! Будьте счастливы! Я верю, верю… – Звон хрусталя.

И – фужер одним глотком, сразу – о-о-п! – и конфеткой!

Ну и я – о-о-о-оп! – конфеткой!

И летит на барную стойку несколько скомканных красных десяток: зачем, зачем? куда столько?! И мимо вышибалы-швейцара (ему тоже десятку), он распахивает дверь, мы выходим сквозь толпу страждущих, за нашей спиной: «Ку-у-уды-ы-ы!» – и грохот двери. В машину: «Это вашим деткам, любезнейший», – конфеты в кульке.

– Вам, Олег! Вам куда, на Покровку? На Покровку, пожалуйста!

Машина тронулась. Маленькая пауза.

– Н-н-ну-с, н-н-ну-с, Олег Валерианович, а вот теперь-то ты мне и расскажешь подро-о-обнейшим образом о себе, о театре, о Товстоногове. С Таней как?

– Развелся, Павел Владимирович.

– Молодец, Олег, давно пора. Ну, ничего, теперь начнется у тебя настоящая жизнь! Ну, ладно, о себе, о себе расскажи. Я ведь слежу за тобой, тщательно слежу. И я в тебя верю! Слышишь, и твердо верю в твое будущее…

И сидит он рядом со мной, мой старший товарищ по несчастью, по цеху, красивый, стройный, соколиные глаза улыбаются, и расспрашивает, расспрашивает… Ученик Станиславского… Немировича… Рыцарь белоснежной чайки…

А мимо бежит Москва – летит, моя родная, юная моя Москва. Мама ждет на Покровке!..

А, вот и Катя!

– Ну, давайте теперь другую бутылочку. Только уговор: не спать! А то, знаете, при движении иголка может не туда…

– Да я знаю, знаю, Катя.

– Ну во-о-от! Не больно?

– Что вы, что вы, Катя.

– Пока. Буду приходить.

– Хорошо. Да, Катя, вы фильм «Цирк» смотрели?

– «Цирк»?

– Ну да! Помните: «На Луну я улетай, до свидания, гуд бай!» Ну, там ее хозяин, американец, помните, кричал: «Шор ю, Мэри! Фор ю», или помните: «Эта женщина имээт чьорний ребьонок!», помните?

– Ну…

– Так это мой учитель!!! Массальский!!!

– A-а… Ну ладно, я пошла. Буду приходить. – И ушла.

Кап… кап…

Да! Надо, надо торопиться, осталось мало. И как быстро все… Кап, кап! Надо, надо успеть! Правда, что? Что успеть-то? Сказали ж тебе: будешь жить до девяносто двух лет. Сказали? Сказали. Ну вот и живи. Тебе сейчас сколько? Восемьдесят четыре, да? Значит, осталось сколько? Девять или даже восемь. Видишь, как хорошо. Девять лет чего? Что я должен успеть за эти годы?! Кап, кап!

Дышу с трудом, хожу с трудом, фактически никому не нужен. Старый актер, сказал Станиславский, на сцене отвратителен. И это правда, я это чувствую. Ну а не на сцене? В жизни-то как? Внукам, Маринике и Тимофею, нужен ли?..

Да… А Пашу хоронил я спустя лет десять после той нашей встречи… Гроб стоял на сцене филиала Художественного театра, где в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году играли мы «Нору» Ибсена… полные надежд и тревоги… Кулисы с мхатовскими завитками, белоснежная чайка. А сейчас в полутемном зале сидели пришедшие проститься зрители, полный зал… Пожилые люди… в основном женщины. У многих были цветы в руках, но не купленные в магазине – дорого, а в горшках, из дома: герань, примула… резеда… ванька мокрый – домашние цветы… Я что-то говорил, опершись о суфлерскую будку спиной… Паша лежал красивый, строгий, худой, в усиках, нижняя губка, как всегда, чуть подтянута… Потом Новодевичий… Потом с Ваней Тархановым к Софье Станиславовне Пилявской, ближайшему другу Массальского. Там выпили из серебряной рюмочки Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой… Потом поехал к Володе Поболю. Застали там страшную картину черного пьянства…

Кап… кап…

Да… Так вот, Маринике и Тимофею нужен ли? Живут они в Москве и, видимо, там и останутся… Правда, летом приезжают, на Новый год, на Рождество. Это для меня всегда праздник, да и для Гали, конечно, тоже. С каждым их приездом вижу, как растут они и умнеют. Оба по характерам разные, но хорошие и добрые ребята… Дай им бог такими и оставаться… Не знаю, может быть, я им еще и пригожусь… Тут недавно Мариника спрашивает:

– Дедуля, а как ты стал великим артистом?

Балда этакая! Значит, от кого-то слышала… Глупость невероятная! Великий – это Смоктуновский, Луспекаев, Симонов, Меркурьев, Хмелев, Ливанов… и прочее, и тому подобное.

Ну, как ей объяснить, что слово «великий» приложимо к очень и очень немногим.

Я ей сказал:

– Да никакой я не великий.

– Как?!

– Да вот так! Я, может быть, неплохой актер, хороший, вероятно, но внутренних сил, способных разбудить во мне Симонова или Смоктуновского, – нет… Недаром я уперся и наотрез отказался репетировать Короля Лира шекспировского!