Паладины госпожи Франки - [13]

А что же делал Яхья? Говоря кратко, он блюл. Охранял женщин на ночлеге, стоял на страже во время их выступлений и собирал со слушателей и просто зевак подать мелкой монетой. Всё, что зарабатывала наша троица, быстро утекало — на еду и постель, потому что ночевали они уже давно не на земле, тем паче и лето клонилось к исходу, и вечера чем ближе к северу, тем становились пронзительней. То на крытое крыльцо их пускали, то в хлев (тепло), то в сени (сытно, хозяева уж наверное что-нибудь лакомое вынесут), то на сеновал (верх роскоши!). В темноте дети прибивались каждый к своему боку Франки: Яхья — к правому, Ноэминь — к левому. Тихо переговаривались и мигом засыпали — слишком много миль и мыслей приходилось преодолевать днем.

Кое-что выходило наружу. Среди дня, когда Франка устроила большую постирушку у родника (вшей они береглись пуще, чем полиции нравов), к ним подошла, видимо, надеясь на объедки, полуодичавшая свинья — тощая, невообразимо чумазая, с брюхом, которое волоклось по земле. Ноэминь отпрянула, а Яхья в религиозном пылу стал нашаривать на земле булыжник поувесистей — залупить в бок нечистому животному.

— А ну, брось эти дела! — гневно вмешалась Франка. — Ты разве не видишь, что это мама? Она же внутри с поросятами.

Ноэминь внезапно возрыдала и кинулась через ежевичник — снова убегать. Ее спутники были, однако, уже привычны к вывертам ее настроений, да и флора здесь была неподходящая. Кусты были в человеческий рост и уснащены отборными колючками.

— Ты что, Минюшка? — Франка одной рукой усадила ее рядом на полянку, другой вытягивая шипы из волос и одежды.

— Я думала… Я всё время боялась, что у меня будет ребенок.

— Да что ты, у них лицо сразу делается иное, умудренное, и глаза в себя смотрят. Или… Она запнулась на полуфразе. — Постой! Ты, говоришь, боялась. Из-за чего? Что мы тебя прогоним или станем нехорошо обзывать?

— Это же стыд неимоверный для еврейской девушки. Для девушки вообще.

— Что ты, что ты, маленькая, это ведь самое лучшее на свете, когда у тебя дитя. Мы в Эрке говорим, что за это Бог матери половину грехов скостит. И уже не страшно тебе, что скажут люди… о другой половине.

Вдвоем они увели Ноэминь, совсем успокоившуюся и почти счастливую, к роднику, умыли и скормили ей половину наличного съестного припаса.

И шли всё дальше. Грубые, сложенные из дикого камня и вымазанные глиной халупы, суровые дома-башни и селения-крепости Высокого Лэна мало-помалу сменялись уютными домиками под рыжей черепицей, опрятными до ненатуральности. Здесь уже начинались Низкие Горы, пристанище англов.

Кто-то из нашей троицы открыл способ «напеть больше денег». Оглядевшись в поселении по сторонам — нет ли поблизости кого из чистой публики, Франка заводила, вместо священной или возвышенно-любовной тематики, — песни вагантов, смесь латыни с краткими площадными терминами, или бесконечные местные баллады, которые обыгрывали на все лады самое популярное на земле развлечение. Правда, в изобилии сыпались на певцов не только медяшки и серебро, но при случае и кое-что более увесистое.

— Вот еще одно преимущество католицизма над протестантскими религиями, — рассуждала Франка, поднимаясь с четверенек и увлеченно выплевывая придорожную грязь, что набилась ей в рот. — Нашего патера за версту отличишь от простых смертных по одежде и манерам, а вот ихнего пастора… Когда вглядишься и поймешь, бывает уже поздновато. Яхья, кассу не отняли, кажется?

— Цела. Золото тоже, понятно. Слушай, Франка, а почему я такой спокойный, вроде бы век с вами обеими странствую, и не стыдно ничуть за мое шахское достоинство, будто его и не было?

Она, смеясь, запустила пальцы ему в шевелюру:

— Философ ты мой! Да потому, что оно, это достоинство, теперь внутри тебя. Раньше оно было в одежде — а одежда истрепалась. В насурмленных бровях и крашеных губах — а они стерлись. И остался ты сам, какой ты есть. А уж этого у тебя вовек не отнимут.

— Кто еще философ-то, — пробурчал он довольно.

Еще одна беседа состоялась у них на подступах к городу Дивэйну, столице Низкого Лэна и морскому порту.

— Что там делать будем? — спросила в который раз Ноэминь. — Дивэйн. Гэдойн. Рвемся, как к земле обетованной.

— Осмотримся и попробуем добыть денег, чтобы сесть на корабль, — терпеливо пояснила Франка. — Я бы вас и дальше сушей вела, но на границе много войска. Водный таможенный досмотр не такой строгий.

— Трудно будет в большом городе, коситься сразу начнут, — подумал вслух мальчик. — Мы чужестранцы. Не сказать ли хотя бы, что мы все трое родня?

— Вот не знаю, за кого я тебя, Яхья, стану держать: для жены старовата, для матери — молода. Сказать разве, что ты грех моего отрочества, — шутливо ответила она и докончила уже на полном серьезе:

— Знаешь, давай лучше не будем хитрить. Еще попадемся.

На последней стоянке перед выходом в люди Франка придирчиво осмотрела свое воинство. Подавали им не только едой и деньгами, но и старой, ненужной одеждой, нитками, иголками и щелоком для стирки. Так что за время скитаний они уже не раз имели возможность поменять тряпье на тряпье, а в заплечных мешках, убористо сложенные, ждали своего часа выходные наряды. У Яхьи — темно-бурый камзол, широковатый в плечах, штаны и полусапожки со сбитым каблуком: наследство от чьего-то сына или брата, не пришедшего с войны. У Ноэми — замшевая безрукавка, длинная полотняная рубаха и шаровары, похожие на две юбки: парадное одеяние тюркской горянки. Остроносые туфельки она берегла и чаще бегала босая, поэтому они как были чуточку расшлепаны, так и остались. Но самый лучший костюм был у Франки: серая суконная юбка с фалдами, почти целая, с одной лишь потаенной заплатой у пояса, такого же цвета обтяжная вязаная кофта с высокой горловиной — англичане звали ее свитер, то бишь потник — и башмаки на шнурках, доходящие до середины икры. Так одевались на побережье Лэна дамы среднего достатка, и за эту справу было еще немного приплачено.