Паладинские байки - [45]

– Угу. Еще и с печеньем… – Оливио снова отпил граппы и заел колбасой. – А знаешь, я вообще-то с детства жутко боялся крыс. Потом как-то перестал. После гардемаринской школы я очень долго вообще ничего не боялся, кроме этой самой школы. Бывало, проснусь среди ночи в кадетской спальне – и холодный пот прошибает, когда спросонья покажется, что я по-прежнему там, и что в спальню вот-вот ворвутся эти уроды, растянут меня на полу и оттрахают до крови... Я первые полгода мундир на спинку в изножье кровати вешал, чтоб когда просыпаюсь, сразу его увидеть, убедиться, что я в корпусе, а не в Ийхос Дель Маре. Хорошо хоть, когда я пришел, мне капитан сказал, что в корпусе ничего подобного не было и не будет никогда, я ему как-то сразу поверил.

Робертино кивнул, тоже приложившись к граппе:

– Да уж, в корпусе за этим строго следят. Чуть что – и тот, кто вздумает выкинуть нечто подобное, получит такое взыскание, что мало не покажется… В лучшем случае обойдется публичной поркой. Да вот было – до нас еще, года за три до того, как ты в корпус пришел. Мне Габриэль это рассказал, он тогда еще кадетом был. Попал в корпус один такой. Сынок герцога Понтевеккьо. Ну ты знаешь, какие они гордовитые, причем на пустом месте. Еще дедушка герцога простым кондотьером был, бастард какого-то алевендского барона и маркитантки, – фыркнул Робертино. – А гонору – как будто он от самого Амадео Справедливого род ведет… Ну и вот, сынок герцога начал сразу нос задирать и другими кадетами помыкать, а к одному даже приставать пытался. Тот поначалу думал – наверное, так и надо, совсем новенький был. Потом другие парни прознали про это и собрались ввалить этому Понтевеккьо, но не успели – каким-то образом это дошло до Манзони, он сначала Понтевеккьо сам врезал – ну ты же представляешь, какая тяжелая рука у него? А потом капитану доложил.

– И что было?

– С Понтевеккьо при всех сорвали мундир, а потом на плацу его выпорол городской палач, – Робертино понюхал граппу, но пить пока не стал. – Габриэль говорил – тому двадцать ударов плетью дали, причем палач еще и с оттяжкой бил, с пятого удара до крови рассек, но продолжал пороть по кровавому, хотя по традиции после первой крови бьют уже чисто символически. Кровища, как Габриэль сказал, с бледной задницы Понтевеккьо так и хлестала. Вместе с клочьями шкуры. Ну а после этого на него надели власяницу и вериги, и отправили в монастырь пожизненно. Папаша его поднял страшный скандал, королю жаловался, капитану грозил, Манзони вообще обещал в порошок стереть – очень уж его обидело, что паладин простого происхождения благородному герцогскому сыну морду набил всего лишь за то, что благородный герцогский сын какого-то бастарда за задницу полапал.

– Хм… и что? – Оливио сделал маленький глоток.

– И ничего. Король сказал герцогу, что раз его сынок вступил в паладинский корпус, то, значит, на него теперь распространяется паладинский устав, и за нарушение устава положено наказывать так, как это предусмотрено уставом. Поэтому пусть сынок Понтевеккьо пеняет сам на себя. Ну и не преминул напомнить, что в корпусе все равны, неважно, какого они происхождения, во-первых, и во-вторых, уж не Понтевеккьо о благородстве происхождения упоминать. Герцог совсем взбесился, но поделать ничего не мог. После этого какие-то наемные головорезы попытались убить Манзони, когда он в город в увольнительную пошел. Кончилось, сам понимаешь, для них плохо. Манзони их перебил голыми руками, кроме одного, которого в городское управление ночной стражи за ногу приволок, там и выяснилось, что их Понтевеккьо нанимал. Королю это совсем не понравилось, как ты догадываешься. Он взял да и услал герцога в Гвиану наместником. Пожизненно.

Оливио хихикнул:

– Ого. Да, это он ловко. С одной стороны – вроде как честь, наместник аж целого заморского департамента. А с другой – Гвиана такое гиблое место. Желтая лихорадка, малярийные москиты, болота, зеленая парша, злобные дикари донимают, отвратная вода и гадостная еда… Небось герцог там недолго протянет. Определенно у нашего короля отличное чувство юмора и справедливости, и за это стоит выпить, – и Оливио поднял кружку.

Робертино стукнул по ней ковшиком и отпил, заел колбасой. Посмотрел на друга, слегка прищурился:

– Значит, гардемаринскую школу ты бояться перестал. И что, теперь вообще ничего не боишься?

Оливио отпил граппы, откусил колбасы:

– Почему же. Боюсь… Боюсь, что когда-нибудь мне попадется Стансо Канелли, и я не сдержусь и убью его на месте. Или на дуэль вызову и убью уже на дуэли. Что так, что этак плохо. Не годится паладину кого-то на дуэли убивать, да и не по уставу это. В общем, для нас обоих будет лучше, если мы больше никогда не встретимся, о чем я и молю Деву. А чего боишься ты, Робертино?

Молодой паладин задумался, потом тихо сказал:

– Влюбиться.

Оливио аж граппой поперхнулся:

– Что? Всего-то?

– А что смешного? Это очень серьезно, – грустно ответил Робертино. – Видишь ли… про нас, кестальцев, говорят, что мы как раскаленные угли под пеплом. Внешне все спокойно-благопристойно, а стоит разворошить, и вырвется пламя. Это всего касается, любви тоже. А мое душевное спокойствие мне очень дорого, и не хотелось бы его утратить.