Палач любви и другие психотерапевтические истории - [12]

Этот самообман был особенно очевидным, когда она рассуждала о Мэтью:

– Он излучает доброту, которая трогает каждого, кто общается с ним. Его обожают все секретарши. Каждой из них он говорит что-то приятное, помнит, как зовут их детей, три-четыре раза в неделю угощает их пончиками. Куда бы мы ни заходили в течение тех двадцати семи дней, ему всегда удавалось сказать что-нибудь приятное официанту или продавщице. Вы что-нибудь знаете о практике буддистской медитации?

– Ну да, фактически я… – но Тельма не дожидалась окончания моей фразы.

– Тогда вы знаете о медитации любящей доброты (метта. – Прим. ред.). Он проводил ее два раза в день и научил этому меня. Именно поэтому я бы никогда, ни за что не поверила, что он сможет так поступить со мной. Его молчание меня убивает. Иногда, когда я долго думаю об этом, я чувствую, что такого не могло, просто не могло случиться, – человек, который научил меня быть открытой, просто не мог придумать более ужасного наказания, чем полное молчание. С каждым днем я все больше и больше убеждаюсь, – здесь голос Тельмы понизился до шепота, – что он намеренно пытается довести меня до самоубийства. Вам кажется безумной эта мысль?

– Не знаю, как насчет безумия, но она, как мне кажется, выражает боль и отчаяние.

– Он пытается довести меня до самоубийства. Тогда я наконец оставлю его в покое. Это единственное разумное объяснение!

– Однако, думая так, вы все-таки защищали его все эти годы. Почему?

– Потому что больше всего на свете я хочу, чтобы Мэтью думал обо мне хорошо. Я не могу рисковать своим единственным шансом хотя бы на капельку счастья!

– Тельма, но ведь прошло восемь лет. Вы не слышали от него ни слова восемь лет!

– Но шанс есть – хотя и ничтожный. Два или даже один шанс из ста все же лучше, чем ничего. Я не надеюсь, что Мэтью полюбит меня снова, я только хочу, чтобы он помнил о моем существовании. Я прошу немного – когда мы гуляли в Голден Гейт Парке, он чуть не вывихнул себе лодыжку, стараясь не наступить на муравейник. Что ему стоит обратить в мою сторону хотя бы часть своей «любящей доброты»?

Столько непоследовательности, столько гнева и даже сарказма бок о бок с таким благоговением! Хотя я постепенно начал входить в мир ее переживаний и привыкать к ее преувеличенным оценкам Мэтью, я был по-настоящему ошеломлен следующим ее замечанием:

– Если бы он звонил мне раз в год, разговаривал со мной хотя бы пять минут, спрашивал, как мои дела, демонстрировал свою заботу, то я была бы счастлива. Разве я требую слишком многого?

Я ни разу не встречал человека, над которым другой имел бы такую же власть. Только представьте себе: она заявляла, что один пятиминутный телефонный разговор в год мог излечить ее! Интересно, правда ли это. Помню, я тогда подумал, что если все остальное не сработает, я готов попытаться осуществить этот эксперимент! Я понимал, что шансы на успех терапии в этом случае невелики: самообман Тельмы, ее недостаток психологической осознанности и сопротивление интроспекции, суицидальные наклонности – все говорило мне: «Будь осторожен!»

Но ее проблема заворожила меня. Ее любовная зависимость – как еще можно было это назвать? – была такой сильной и стойкой, что владела ее жизнью восемь лет. В то же время корни этой навязчивости казались необычайно слабыми. Немного усилий, немного изобретательности – и мне удастся вырвать этот сорняк. А что потом? Что я найду под поверхностью этой обсессии? Не обнаружу ли я грубые факты человеческого существования, прикрытые очарованием любви? Тогда я смогу что-то узнать о функции любви. Ученые-медики установили еще в начале XIX века, что лучший способ понять назначение внутреннего органа – это удалить его и посмотреть, каковы будут физиологические последствия для лабораторного животного. Хотя бесчеловечность моей метафоры привела меня в дрожь, я спросил себя: почему бы и здесь не действовать по такому же принципу? Пока что было очевидно, что любовь Тельмы к Мэтью является на самом деле чем-то другим – возможно, бегством, защитой от старости и одиночества. В ней не было ни настоящего Мэтью, ни настоящей любви, если признать, что любовь – это отношение, свободное от всякого принуждения, полное заботы и самоотдачи.

Другие предзнаменования взывали к моему вниманию, но я предпочел их проигнорировать. Я мог бы, например, более серьезно задуматься о двадцати годах психиатрического лечения Тельмы! Когда я проходил практику в Психиатрической клинике Джона Хопкинса, у персонала было много «народных примет» хронического заболевания. Одним из самых безжалостных было соотношение: чем толще медицинская карта пациента, тем хуже прогноз. Тельме было семьдесят лет, ее медкарта весила примерно пять кило, и никто, абсолютно никто, не порекомендовал бы ей психотерапию.

Когда я анализирую свое состояние в то время, я понимаю, что я развеял все свои беспокойства с помощью чистой рационализации.

Двадцать лет терапии? Ну, последние восемь лет нельзя считать терапией из-за скрытности Тельмы. Никакая терапия не имеет шанса на успех, если пациент скрывает главную проблему.

Десять лет терапии до Мэтью? Ну, это было так давно! Кроме того, большинство ее терапевтов были молоденькими стажерами. Разумеется, я мог дать ей больше. Тельма и Гарри, будучи ограничены в средствах, никогда не могли позволить себе других терапевтов, кроме практикантов. Но я в то время получил финансовую поддержку от исследовательского института для изучения психотерапии пожилых людей и мог лечить Тельму за минимальную плату. Несомненно, для нее это была удачная возможность получить помощь опытного клинициста.