Палач, или Аббатство виноградарей - [6]

— Имя и род занятий? — вопросил страж порядка с официальной краткостью.

— Бог с тобой, дружище! Вот уж не думал, что в Женеве будут придираться к швейцарцу — да еще к такому, кого знают на Аареnote 22 и по всему Большому кантону! Меня зовут Никлас Вагнер — не слишком громкое имя, но имеющее вес среди людей состоятельных; и для бюргеров я не последний человек — Никлас Вагнер из Берна; чего тебе еще?

— Совсем ничего! Только подтверди, что все это правда. Не забывай, что ты в Женеве: государство наше маленькое, незащищенное, оттого и законы так придирчивы!

— Разве я сомневаюсь, что нахожусь в Женеве? Это ты почему-то сомневаешься, что я Никлас! Да отправься я в путь самой глухой полночью, какая только бывает в горах, и везде, на всем пути от Юры до Оберландаnote 23, никто не усомнится в моем имени! Вон стоит владелец судна, Батист: пусть он скажет тебе, что, когда фрахт, записанный на меня, сгрузят с палубы, барк станет значительно легче!

Никласу не хотелось предъявлять бумаги, которые, впрочем, были у него в полном порядке. Он даже держал их двумя пальцами, заложив указательный меж страницами, чтобы при необходимости представить разворот; однако уязвленный в своем тщеславии богач не спешил: ему не хотелось уступать требованиям человека, занимавшего более низкое положение в обществе.

Полицейскому чиновнику не однажды приходилось препираться с подобными чванливцами; понимая, что толстосум уязвлен в своей гордыне, служитель не стал противоборствовать его довольно безобидному, хотя и глупому, упрямству.

— Проходи! — сказал полицейский и, используя свою уступку в интересах служебного долга, добавил: — И сделай милость, скажи своим бюргерам: у нас, в Женеве, с путешественниками обходятся справедливо!

— Твоя просьба необдуманна! — буркнул деревенский богач, надувшись наподобие тех, кто слишком долго дожидался справедливости. — А теперь за дело! Сыскать палача — задача не из легких.

Свое место рядом с неаполитанцем и вестфальским студентом Никлас Вагнер занял с видом строгого судии, чьи суровые манеры обещают, что суд будет справедлив.

— Снова ты в наших краях, пилигрим! — суховато сказал полицейский очередному представшему перед ним путешественнику.

— Помоги тебе святой Франциск!note 24 Может ли быть иначе? Времена года — и те, бывает, заставляют себя ждать; но я приезжаю и уезжаю без опозданий.

— Видно, больная совесть не дает покоя и гонит тебя в Рим! Бородатый паломник, закутанный в лохмотья, усеянные ракушками, являл собой ужаснейшую картину человеческой испорченности. Отвратительное впечатление, производимое лицемером, усилилось, когда он, в ответ на замечание чиновника, громко и дерзко расхохотался:

— Ты, наверное, последователь Кальвинаnote 25, уважаемый, — иначе ты не говорил бы так. О своих грехах я не тужу. Меня наняли в Германии прихожане, чтобы я, жалкий, принял на себя их тяготы; и навряд ли найдется кто другой, кому можно всецело доверять в подобного рода поручениях. И если ты уже высказал все свои предположения, я покажу тебе документы: там ты найдешь подтверждение моим словам; бумаги у меня в образцовом порядке — сам святой Петр не нашел бы, к чему придраться!

Служитель понял, что перед ним — один из тех откровенных лицемеров (если только можно применить это определение к не скрывающему своих мыслей человеку), что сделали искупление грехов предметом торговли; занятие это было весьма распространено в конце семнадцатого и даже в начале восемнадцатого столетия, да и сейчас вы еще можете встретить в Европе такого пилигрима. С нескрываемым омерзением полицейский вернул паспорт владельцу; и пилигрим, вновь обретя свой документ, присоединился к трем бдительным стражам, хотя никто его о том не просил.

— Не задерживайся! — с отвращением воскликнул чиновник. — Ты назвал нас последователями Кальвина. Женева давно скинула алую мантию;note 26 не забывай об этом, когда вновь отправишься паломничать, иначе трость полицейского прогуляется по твоей спине!.. Погоди-ка! Ты кто такой?

— Еретик, обреченный гореть в геенне, если все то, во что верит торговец молитвами, правда, — ответил пассажир, проходя через ворота с неколебимо спокойным видом, способным притупить бдительность даже самого неусыпного стража. Это был хозяин Неттуно; полицейский, взглянув на невозмутимого скитальца по волнам, засомневался, вправе ли он останавливать моряка, поскольку моряки обладали привилегией свободно приезжать в город и покидать его.

— Тебе известны наши правила, — предположил женевец, почти уже решившись пропустить итальянца.

— А то нет! Осел — и тот знает, где тропа делает поворот. Мало тебе, что ли, Никласа Вагнера — известного богача, чью гордыню ты уязвил, заставив его предъявить бумаги? Неужто ты еще и меня собираешься расспрашивать? Поди сюда, Неттуно; ты умный пес, отвечай за обоих. Мы не из тех, кто витает меж небом и землей; нас породили две стихии: и водная и земная!

Итальянец разглагольствовал громко и самоуверенно; речь его предназначалась скорее для толпы, чем для представителя Женевы. Расхохотавшись, путешественник огляделся, ожидая отклика зрителей, которых сочувствовать незнакомцу могла заставить только инстинктивная неприязнь к законности.