Палаццо Форли - [60]

Одно желание поддерживало в нем сознание его человечества, его существования; одна цель ярко сияла вдали его мечте и манила его вперед, возбуждая в нем самолюбие и себялюбие, — это желание и эта цель имели предметом обещанное ему маркизство, которое, как волшебный ключ, должно было когда-нибудь открыть ему новые стороны жизни, новые пространства небосклона.

В уме Леви подлинная, действительная жизнь начнется для него только с той минуты, когда он увидит себя обладателем имени и звания, долженствовавших облечь его в обществе людей и в собственных глазах совершенно новым значением. Чувствуя и сознавая свое полное ничтожество во всех отношениях, он привык думать об имени Форли, как о баснословном превращении, которое должно изменить его совершенно, сделать из него нового человека и снять с него навсегда это клеймо ложного еврейства, которое горело позором на его пристыженном челе.

Нетрудно понять, что происходило в нем после вечернего разговора и сцены, доказавших ему решительную необходимость проститься с этим маркизством, столь желанным, с этою будущностью, обещавшею быть вознаграждением горького прошедшего и бесцветного настоящего…

* * *

В субботу, то есть на другой день после открытия карнавала и после совещания в доме дель-Гуадо, вечером, маркезина Форли притворилась перед Чеккою уставшею от утреннего шума и гулянья и объявила, что проведет весь вечер и, может быть, часть ночи в библиотеке, куда запретила вход, чтоб не быть развлеченной в чтении и занятии. С дрожащим сердцем, но твердою решимостью вошла девушка в темную галерею, освещенную только слабым мерцаньем принесенной ею лампы. Долго бродила она без цели мимо портретов своих дедов, стараясь привести в порядок собственные мысли и догадки, возбужденные в ней таинственною запискою, так странно полученною, и назначенным ей свиданием. Несколько раз Пиэррина недоумевала перед романтическим началом обещанного ей объяснения и спрашивала себя: уж не мистификация ли это?.. Но с какой стати и от кого?.. Конечно, карнавал дозволял и оправдывал шутки всякого рода, интриги самые пустые, самые многосложные, — но она никого не знала, ни с кем не была знакома, кто бы в целой Флоренции мог возыметь желание обратить свои шутки к ней? А что все случившееся было задумано и приготовлено именно для нее и относилось лично к ней, это свидетельствовал и несомненно подтверждал показанный ей значок, на котором были написаны заветные слова, служащие девизом ее дому.

Звон колоколов возвестил начало вечерней молитвы по церквам… сначала смерклось, потом совсем стемнело, наконец, тяжелые бронзовые часы богатой и затейливой работы семнадцатого века пробили медленно девять ударов, и маркезина, набожно перекрестившись, подошла к изображению своей бабушки, посмотрела на него, как будто советуясь с ним, и простерла к нему руки, испрашивая согласия и благословения на смелый поступок, совершенно несвойственный ее степенному характеру и затворническому образу жизни. Потом она закуталась в простую черную мантилью и надела на голову не шляпу — принадлежность в Италии высших слоев общества, могущую изобличить в ней синьору, а черный вуаль, ничем не отличающийся от головного убора мещанок и служанок, имеющих право выходить на улицу денно и нощно, не возбуждая ни любопытства, ни внимания.

Маркезина отворила дверь на особенную лестницу, давно запертую и оставленную без употребления, осторожно спустилась в темноте и отворила другую дверь на улицу, от которой взяла ключ из огромной связки, неразлучной с поясом Чекки.

Очутившись на улице, маркезина вдруг почувствовала всю неловкость своего положения, о котором прежде и не подумала, занявшись тем, что ей предстояло узнать… Одна, против своего обыкновения и в карнавальное время, способствующее всякому буйству и бесчинству в эту пору общего разгула и похмелья низших классов, после общего гулянья, как могла она иметь уверенность, что ей не приключится никакой дурной встречи, — что первому праздношатающемуся повесе не придет в голову воспользоваться ее одиночеством и оскорбить ее?..

Покуда она продолжала идти вдоль набережной Лунг-Арно, освещенной частыми фонарями и огнем во всех нижних жильях домов, ей все было не так страшно, потому что около нее беспрестанно проходили и проезжали и она чувствовала себя под охраною общего порядка. Но когда она своротила в переулок, ей нужно было усилие воли, чтоб продолжить путешествие.

И в самом деле, она скоро услышала за собою шаги, которые действительно согласовались с ее собственными, ускорялись, когда она ускоряла свои движения, становились медленнее, когда она сама шла тише. Не переводя дыхания, она перешла на другую сторону улицы, — неизвестный пешеход последовал за нею. Опять поворот в другую улицу, тоже темную и узкую, и тот тоже за нею, как ее тень… Теряя терпение, или, чтоб ободрить собственную робость, оказывая наружное бесстрашие, маркезина остановилась, выждала своего преследователя, и когда он поравнялся, с нею, вынужденный на то ее решительностью, смело взглянула на него и узнала того самого молодого человека, которого поутру видела в коляске Монроа и о котором собиралась спросить у Ашиля, так как незнакомец слишком часто стал ей попадаться, чтобы ей можно было приписывать одному случаю его беспрестанные встречи. Но недоумения и беспокойства, смущавшие ее потом во весь день вследствие полученной записки, вытесняли из ее памяти эпизодическое для нее лицо незнакомого, — и она забыла разведать о нем от Ашиля. В эту минуту, узнав его, она сначала была сильно раздосадована, воображая, что записка и назначенное свидание — его дело и что он следовал за нею, зная куда и зачем она идет. Мысль, что она служит забавой и игрушкой незнакомому ей чужестранцу, была невыносима для гордой флорентинки: она готова была вернуться… Но рассуждение ее остановило, и она сказала себе, что человек, по-видимому, удостоенный дружбы ее Ашиля, не может быть ни дурным повесою, ни опасным. Она продолжала путь, не заботясь более о своей встрече.