Пакт, изменивший ход истории - [15]

Примерно на рубеже 1936–1937 гг., разуверившись в действенности коминтерновского лозунга народного фронта против фашизма и войны и политики коллективной безопасности (в попытке углубить «межимпериалистические противоречия», противопоставив одни капиталистические государства другим), Сталин возобновляет критику с классовых позиций и «фашистских агрессоров», и «так называемых демократических стран». Тем самым задача раскрытия объективно существовавшего конфликта между демократическими и тоталитарными государствами была заменена пропагандой своего рода внешнеполитической версии известной сталинской формулы «социал-фашизма». Лидеров германской социал-демократии, расчистивших, по мнению Сталина, «своей соглашательской политикой дорогу для фашизма»^{65}, сменили западные «провокаторы войны», расчищавшие путь для агрессии гитлеровской Германии^{66}. По этой логике, разоблачение и борьба против «провокаторов войны» на Западе становились предпосылкой и условием успешной борьбы с мировым фашизмом, олицетворяемым германским нацизмом.

И много лет спустя советские руководители оставались в плену представлений об антисоветском капиталистическом Западе, заданных сталинскими «Кратким курсом истории ВКП(б)». Страны Запада оказывались виноватыми и тогда, когда пошли на «мюнхенский сговор», и тогда, когда «сорвали» тройственные англо-франко-советские переговоры в Москве, которые велись с объявленной целью предотвратить войну; и тогда, когда после ее начала не оказали, вопреки ожиданиям Сталина, «должного», то есть продолжительного, сопротивления Германии; наконец, и тогда, когда затягивали со вторым фронтом — высадкой своих войск на севере Франции. Виноваты были все страны — и «агрессивные», и «неагрессивные». Потребность во внешнем враге была присуща советскому руководству во все времена.

Среди части историков существует мнение, что при Сталине произошел отход от линии Коминтерна на мировую революцию (противоположного мнения придерживаются, вероятно, большинство исследователей вопроса). Сторонники такой точки зрения, думается, не учитывают известное сталинское положение о СССР как «базе и инструменте мировой революции»^{67}. Н.Г. Павленко, один из авторов, заинтересованных в восстановлении правды о Второй мировой войне, писал: «Сталин меньше говорил, но больше делал. Его политика в 30-е, 40-е и 50-е годы свидетельствует, что он верил в идею мировой революции»^{68}. Ни один из советских руководителей — преемников Ленина (исключение можно сделать разве что для М.С. Горбачева) — никогда не отказывался от коминтерновских идей. И за пределами Советского Союза никто всерьез не верил в то, что Кремль отказался от коммунистических планов переустройства мира. Роспуск Коминтерна в 1943 г. означал не отказ от революционно-силовых установок в международных отношениях, а стал результатом возраставшей опоры в борьбе против мирового капитализма на военно-стратегические возможности СССР.

При той же долгосрочной цели — низвержение капиталистических правительств везде, где только для этого представятся возможности, — менялись лишь методы и средства ее достижения. Известно, например, видение хода мировой революции Сталиным как процесса, совпадающего с территориальным расширением СССР и усилением его роли в мире. Произошло вполне назревшее слияние понятий «мировая пролетарская революция» и «мировое господство Советского Союза», писал по этому поводу М.С. Восленский^{69}. Экспансию 1939–1940 гг. против своих соседей с запада советские руководители без стеснения оправдывали расширением сферы социализма за счет капитализма. А итоги Второй мировой войны оценивались прежде всего и главным образом как еще один, после Октябрьской революции 1917 г., сильнейший удар по капитализму.

Постоянно декларируя антикапиталистические приоритеты советской внешней политики, кремлевские руководители демонстрировали перед всеми верность наказу авторов «Коммунистического манифеста», призывавших коммунистов не скрывать того, что «их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя»^{70}. Насилие было самым существенным признаком советской системы в соответствии с марксистско-ленинским определением государства как орудия диктатуры пролетариата. «Конечно, — соглашался В.М. Молотов, — без органов госбезопасности советской власти не было бы»^{71}. Л.М. Каганович оправдывал массовые репрессии 1930-х годов тем, что члены сталинского руководства «были под властью идей наступления на советскую власть»^{72}. Г.А. Арбатов, многие годы связанный с функционированием политических механизмов советской системы, пишет, что эти механизмы были «больше приспособлены для того, чтобы захватить и удерживать власть — власть, чем бы это ни прикрывалось и ни оправдывалось узкой группой людей, нежели для того, чтобы управлять на общую пользу делами государства, решать появляющиеся проблемы»^{73}.

При анализе природы Второй мировой войны не избежать постановки вопроса о воздействии на систему международных отношений XX века такого мощного евразийского геополитического образования, каким была Российская империя в ее новом коммунистическом обличье. Линия великодержавной преемственности между Россией царской и советской, прослеживаемая некоторыми историками в «национальном большевизме» Сталина, вполне естественно вела к «советскому глобализму» — созданию максимально разветвленной системы имперских отношений и зависимости