Пакет - [10]

- Ну! - говорит. - Приторачивай!

- Что? - говорю.

Я, понимаете, не понимаю. Я говорю:

- Ну тебя, знаешь!.. Довольно шутки шутить.

А он:

- Чумовой! - говорит. - Надевай поскорей погоны, покуда нас не засыпали. Слышишь?

Я не могу. Ей-богу, стою, понимаете, как дурак.

- Ну давай, - говорит, - я сам присобачу. Нагинайся, - говорит. Живенько!

Я нагнулся. И тут он мне ловко пришпилил двумя булавками левый погон и двумя булавками правый.

- А теперича, - говорит, - бежим.

- Куда? - говорю.

- А куда? - говорит. - Ясное дело, куда: к Буденному.

Ох, товарищи!.. Ну, знаете, я чуть не заплакал. Ей-богу, я сел на землю и встать не могу.

- Браток! - говорю. - Братишка! Зыков, - говорю, - неужели свой?

- Свой, - говорит, - честное слово... Вставай, - говорит, - побежим к Буденному.

- Нет, - говорю, - погоди... Не могу.

- А что? - говорит. - Почему не можешь?

- А у меня, - говорю, - в животе какая-то карусель начинается.

Понимаете? У меня в самом деле что-то ужасное начинается в животе. Начинает, я думаю, таять сургуч. Потому что как будто огнем начинает мне жечь и горло, и грудь, и особенно самое брюхо. Все, понимаете, кишки во мне начинают как будто плясать и как будто рваться на мелкие лоскутки. И больно. Такая боль, что сказать не могу. И на ноги встать не могу.

"Фу, - думаю. - неужели от пули спасся, а тут от такой гадости помирать? Нет, - думаю, - не хочу помирать".

И хочу, понимаете, встать на ноги. Через силу встаю на колени и падаю снова.

- Нет, - говорю, - шалишь! Встанешь, так тебя перетак!

И опять, понимаете, встаю на колени. И опять падаю.

- Ах, - говорю. - Дрянь какая!

Вы подумайте: буденновец на ноги встать не может.

"Ну, - думаю, - что ж... Значит - кончено".

- Значит, - говорю, - давай попрощаемся, товарищ Зыков.

А он говорит:

- Ладно. Попрощаться мы после успеем. А ты, - говорит, - не обидишься, если я тебя на руках понесу?

- Нет, - говорю, - это не стоит. Это, - я говорю, - смысла нет меня на руках нести. Все равно мне каюк.

- Да брось, - говорит. - Ну просто у тебя в животе телеграмма зудит.

- Какая, - говорю, - телеграмма?

- А та, - говорит, - которую ты давеча сшамал.

- Вот, - говорю, - охламон! Вот чудик! Это же не телеграмма. Это пакет. Это секретное письмо к товарищу Буденному, которое, понимаешь, я вез и которое не довез. Я, - говорю, - ворона. Я съел важнейшие оперативные сводки своей дивизии. Меня, - говорю, - расстрелять за это мало.

Ну, я, понимаете, все ему рассказал.

- А теперь, - говорю, - оставь меня, за ради бога... Беги, пока жив.

А он - вы подумайте! - ничего мне на это не сказал, а берет меня прямо в охапку, кладет меня, как мешок, на плечо и шагает со мной в кусты.

А потом из оврага вон. А потом через кочки-пенечки бегом, понимаете, как припустил... Даже ужас! Лошади, понимаете, так не бегают.

Я говорю:

- Зыков! Тебе тяжело, наверно?

- Невидаль, - хрипит. - Я, - говорит, - и не с таким бегал.

Я говорю:

- Ты отдохни...

Мне, понимаете, все-таки неудобно как-то на человеке ехать.

- Ты отдохни, - говорю, - а потом опять поедем.

- Не гуди, - отвечает. - До леска вон того добежим, а там посмотрим.

А лесок, я гляжу, не близко. До леска того, понимаете, версты две.

Ну, мы так хорошо с ним скакали, что минут через десять были уже в лесу.

- Тпру! - говорю. - Приехали.

Зыков меня опускает на землю, и я - вы представьте себе! - спокойно встаю на ноги.

Вот ведь чудо какое!

А это, вы знаете, пока я на Зыкове через поле скакал, у меня в животе все помаленьку умялось. И стало как будто полегче. Как будто не так чересчур больно.

- Ну, что ж, - говорю, - давай побежим дальше!

А Зыков говорит:

- Нет. Погоди... Не могу.

- А что? - говорю. - Почему не можешь?

- А я, - говорит, - все-таки не лошадь! Я не могу без отдыха.

Вижу - действительно: вспотел парень.

Ну, мы тут сели с ним под высоким деревом: я растянулся в траве, а Зыков достал кисет и стал закуривать трубочку.

Я говорю:

- Все-таки, Зыков... Я не понимаю: кто ты такой?

- Я? - говорит. - Я - продажная шкура. Я, - говорит, - за английский шинель Мамонтову продался.

- Ох, - говорю, - ты же врешь, Зыков!

- Ну, - говорит, - может, и вру. Меня, - говорит, - это верно, мобилизовали. Я не своей охотой четвертый месяц у белых служу.

И тут он мне, понимаете, рассказал все...

Как он приехал с германского фронта домой. Как у него дома хозяйство погибло. Как он жену после тифа похоронил. Как он, представьте, у попа в работниках жил. И так далее... И как его после насильно забрали в казаки, дали ружье и велели стрелять в большевиков.

- Стреляй, говорят, и пороху не жалей! Потому что, говорят, большевики не люди. Они, говорят, понимаешь, - враги человечества...

Я спрашиваю:

- И ты - стрелял?

- Нет, - говорит. - Я прикладом.

- Как, - говорю, - прикладом? Значит, ты убивал?

- Честное слово, - говорит, - одного только человека... И тот наш офицер. Подпоручик Гибель.

- Это какой, - говорю, - Гибель?

- А тот, - говорит, - который тебя по щеке ударил.

- Как? - я говорю. - Мать честная! Когда ты успел?

- А я, - говорит, - его в околотке... в сенях... прикладом. Пока ты там пирамидон кушал.