Пахарь - [30]

— Расскажи, как отдыхал, — попросил Карим. Он говорил экономно, берег слова, вернее, экономил силы. Он был рад другу.

Дмитрий Павлович описал Форос, и море, и Никитский ботанический сад, и фонтан в Мисхоре, похожий на гладиолус невероятных расцветок, и Бахчисарай, и Севастополь, и корабли с высоким буруном у форштевня. Потом Голубев стал говорить про рабочую эстафету. Что нужно предпринять, чтобы смежники по-товарищески взаимодействовали с генеральным подрядчиком, а претензии попридержали: кому нужны чужие претензии, если своих некуда девать? Ему, Кариму Эргашеву, в сентябре предстоит съездить в Свердловск и подключить к эстафете машиностроителей.

Карим кивнул. Он со всем соглашался. И с тем, что они построят еще не один канал. И с тем, что они славно погуляют на свадьбах своих детей, а потом еще объяснят внукам, как надо жить и не хныкать. Потом Кариму стало совсем невмоготу. Он устремил глаза в потолок и застыл, недвижимый. И только грудь его вздымалась и опускалась быстро-быстро. Шоира вытерла платком капельки пота с его бледного лба. Поднесла к губам шланг, повернула вентиль. Раздалось слабое шипение, живительная струя коснулась губ, и Карим поблагодарил движением век.

«Я не сказал ему ничего, — подумал Дмитрий Павлович. — Ему, наверное, важно знать, что мы позаботимся о семье. И что он будет с нами, пока мы живы. И что-нибудь еще, мне неизвестное. Я же нес чепуху, словно увижу его и завтра, и послезавтра, и когда захочу или когда он захочет. Чушь, серость, срам».

Пора было уходить.

Вдруг Карим поманил его пальцем.

— До свидания! — выдохнул он, избегая рокового «прощай». Но не удержался и сказал: — Знаешь, мой плеврит в пух и прах разбомбили из кобальтовой пушки. Медицина все умеет, и я очень на это надеюсь. Но в Свердловск ты командируй кого-нибудь порезвее. А в рабочую эстафету верю. Действуй! Такие вещи у тебя неплохо получались. Всех наших крепко обнимаю. Ни на кого не зол, всех люблю.

Эти слова дорого дались Кариму. Шоира сильнее повернула вентиль. Дмитрий Павлович тихо вышел. Снова встал на скамейку. И стоял долго. «Где я проглядел, не помог?» — спрашивал он себя. Карим хвастался, что курит с третьего класса. Рак легких — расплата за двадцатилетний стаж курильщика? Говорил ли он ему: «Брось курить?» Никогда. Неэтично мужчине и другу говорить такое. Некоторым он говорил: «Брось пить». И то лишь по той причине, что пьяница — не работник. «Знать, где упадешь — соломки подстелил бы», — подумал он. Грудь Карима колыхалась, как вибростол. У человека в расцвете сил в груди вместо легких была опухоль.

Никогда еще ощущение беспомощности не владело им с такой силой, как сейчас.

XV

Мое настроение коротко определялось одним словом — приподнятость. И ехала к лабораторию, которая продолжала оставаться моей. Я чувствовала себя так, словно ехала на свидание с любимым человеком. Торопилась, тихо радовалась встрече, предвкушала ее, заранее боялась расставания. Боялась одиночества, которое могло прийти потом. Если мы вопреки судьбе не будем вместе. Боялась новых людей в лаборатории, не знающих меня, принесших с собой свои порядки. Было столько лет разлуки, а сейчас все меняется так быстро.

Здесь я начинала, научилась расспрашивать модели, записывать ответы и переводить их на язык технических рекомендаций. Лучше мне нигде не работалось. Я вошла в проходную, как входят в родной дом после долгого отсутствия. За воротами была площадка для машин и бурового оборудования. Все это хозяйство обслуживало изыскателей, которые вооружали проектировщиков полной характеристикой местных условий.

Дальше располагались лаборатории. Они изучали грунты, фильтрацию, строительные материалы. А самая большая, наша, изучала взаимодействие гидротехнических сооружении с водным потоком. Она располагалась в двухэтажном бежевом здании, в похожей на спортивный зал пристройке, в самодельном крытом шифером ангаре и непосредственно на открытом воздухе. Я вспомнила, что, когда строили вот это бежевое здание, рабочие срубили грушу, огромную, как столетний дуб. Она одна давала больше тонны плодов. Когда ее рубили, старик-хозяин обнимал шершавый ствол и плакал. Он мог обхватить руками только треть могучего ствола. И жена его плакала, и сноха, и внуки. Когда дерево рухнуло, поднялся ветер, взметнулась пыль, по земле пробежала дрожь, как от обвала. Наверное, здание можно было расположить так, чтобы сохранить грушу. Но этого не сделали, ненужная жестокость свершилась. И во мне осталось чувство утраты, непоправимости содеянного. Оказывается, оно не рассосалось до сих пор.

Рядом с лабораторией была столярная мастерская дяди Миши. Дверь отворилась, высокий человек в брезентовом фартуке вынес огромный ворох желтой стружки и аккуратно, ничего не обронив, опустил его в фанерный ящик. Такой аккуратностью — это прочно врезалось мне в память — отличался сам дядя Миша, Михаил Терентьевич Чуркин, немолодой, но крепкий, добродушный, добросовестный до щепетильности. Другие рядом с ним тоже работали хорошо, разгильдяев он не жаловал. Но даже на их фоне его добросовестность была очень выпукла, настолько он, прирожденный умелец, возвышался над просто хорошими работниками. Он стал возвращаться в мастерскую, и тут я окликнула его.